Короткие рассказы и истории

[Pava 434]

А скоро Новый Год. Уже два дня в доме пахнет мандаринами. Мама их купила целую большую сумку, и спрятала на балконе. Иногда можно незаметно утащить оттуда две штучки – себе и сестрёнке, и быстро их съесть, запихнув оранжевые мясистые шкурки под кровать. 

 

В большой комнате, в углу стоит ёлка. Её принёс папа три дня назад, и мы все её наряжали. Мама достала с антресолей большую коробку из-под сапог, перевязанную бечёвкой, в которой, утонув в вате, лежат хрупкие стеклянные шары и фигурки. Вот эту белку мне подарили в детском саду. За победу в каком-то конкурсе на утреннике. А вот это – царь. Все знают, что это мамин царь. Он старый совсем, и с дыркой на боку. Но мама всегда его вешает на самое видное место. Потому что этот царь старше её самой, как она говорит. И гирлянда у нас есть. Перепутанная вся. Мы её распутываем осторожно, и вешаем на ёлку. А потом папа выключает свет, и включает гирлянду в розетку. Сначала ничего не происходит, долго так. Сидим в темноте, и дышим. И вдруг гирлянда начинает мигать, освещая ватного Деда Мороза, стоящего на белой простыне под ёлкой, который тоже старше моей мамы, и наши с сестрой лица. У Машки оно то красное, то зелёное. У меня, наверное, тоже.

 

Сегодня с самого утра мама с папой торчат на кухне, и что-то готовят. Слышится стук ножей о разделочную доску, и голоса «Проверь холодец на балконе, может, его пора в холодильник поставить?», «Ты курицу целиком запекать будешь или мариновать?» и «Ну, вот куда ты это положил, а? Сдурел? Я на ней фрукты режу, а он – селёдку!». По телевизору показывают «Иронию судьбы» и рыженькая девочка поёт про три белых коня. На улице ещё светло, а дома скучно. На кухню с запотевшими окнами меня не пускают, чтобы не мешалась. Начинаю ныть и капризничать. Получаю шлепок по заднице от мамы, а папа откладывает в сторону половину селёдки, моет руки, и берёт меня за плечо: «Доставай коньки, и помоги Маше одеться». Визжу и бегу по коридору, путаясь в сползших, не моего размера, колготках, и кричу «Машка, мы на каток щас пойдём!» 

 

Машка совсем не умеет кататься на коньках, два раза упала, надулась, и папа отнёс её на лавочку, где начал молча снимать с неё коньки, отчего Машка ещё больше надулась, а потом заревела. Совсем незаметно стемнело. Значит, скоро Новый Год. Папа машет мне рукой, и я подкатываюсь к лавочке, с готовностью протягиваю папе ногу в коньке, и, держась за папину шею, жду, когда он наденет синие пластмассовые чехлы на лезвия. Если б с нами не была папы, я бы ни за что не надела чехлы. Я бы доковыляла до кусочка асфальта возле канализационного люка, и била бы по нему коньком, чтобы искры летели. Как у Серебряного копытца. Один раз папа это увидел, и наказал меня. Я месяц не ходила на каток. В следующий раз буду выбивать искры подальше от своего дома. За Иркиным домом тоже есть люк с асфальтом. 

 

Дверь нам открывает мама. У неё на голове бигуди, и накрашен один глаз. В руке она держит коробочку с тушью для ресниц, в которую плюёт, и возюкает там щёточкой. Мне всё время хочется сделать так же. Плюнуть и повозюкать. Но мама всегда забирает свою косметичку, когда уходит на работу. Мама смотрит на нас с Машкой, и ругает папу. «Они ж все мокрые как мыши! Зачем ты им разрешил валяться в снегу? Я только-только с больничного! Щас опять обе заболеют, а кто с ними сидеть будет?!» Папа молча помогает нам снять коньки, а мама машет своей щёточкой, и убегает в ванную докрашивать второй глаз. Из ванной слышно мамино «Тьфу!». И непонятно: то ли она в тушь плюнула, то ли на папу рассердилась. Отсюда не видно.

 

Мы с Машкой наряжаемся в костюмы. Я как будто бы Красная шапочка, а Машка как будто бы снежинка в короне. Я тоже корону хочу, но у меня уже красная шапочка на голове. Придумываю, как бы сверху надеть эту корону на шапочку, чтобы ничего не свалилось. Накрашенная на оба глаза мама в бигудях, бегает по квартире с тарелками. Мы с Машкой незаметно таскаем с них колбасу. Для себя и собаки Мишки. А плешь на тарелке с колбасой старательно маскируем укропом. Очень хочется есть. По комнате нервно ходит папа в сером костюме, дёргая себя за галстук, и косясь на бутылку водки. Папа сегодня напьётся и будет смешно танцевать, сгибая колени. Мы с Машкой всегда смеёмся когда он так танцует. Мы водку не пьём. Для нас мама купила много бутылочек с Тархуном, Буратиной и Лесной ягодой. Буратину можно налить во «взрослые» хрустальные фужеры, думать что это шампанское, а потом изображать из себя пьяных, и танцевать на полусогнутых ногах.

 

Заходит мама, смотрит на часы, и говорит: «Проводим Старый Год». Мы с Машкой сразу принимаемся за колбасу, чтобы мама не заметила плешь под укропом. Кричим «Мне Тархун», «А мне Буратину», «Тогда мне тоже Буратину!», «А что ты за мной всё повторяешь? Пей свой Тархун!». По телевизору опять показывают Иронию судьбы, только по другому каналу. Мы с Машкой уже наелись, и уже хочется подарков. Но мы сидим, и молчим. И тоже смотрим Иронию судьбы. Когда на экране вдруг появилась Кремлёвская стена, куранты, и круглая крыша с красным флагом – мама закричала «Слава, выключай свет скорее!». Папа выключил свет, зажёг гирлянду, и на экране появилось лицо Горбачёва с синяком на лысине. Он непонятно говорил, а мама с папой слушали, держа в руке бокалы с шампанским. И мы с Машкой тоже встали, и подняли свои фужеры с Буратиной. А потом начали бить куранты, а мама сказала «Скорее загадывайте желание!» Я загадала себе куклу Джульетту и магнитофон, а Машка, это и так понятно, железную дорогу. Я очень быстро всё загадала, а куранты всё били и били. Стало жалко, что у меня больше нет желаний, и я быстро загадала ещё, чтобы все люди в мире никогда не болели. Только я загадала про всех людей – по телевизору запели «Союз нерушимый республик свободных». Я тоже запела. У меня на всех школьных тетрадках этот гимн написан на задней обложке. Я все слова наизусть знаю. Папа включил свет, и крикнул «Ура!», и мама крикнула. И мы с Машкой тоже. Хотели чокнуться своим Буратиной с родителями, а они не разрешили.

 

Машка шепнула мне на ухо: «А сейчас будут подарки», и мы посмотрели на папу. Папа подёргал себя за галстук, прислушался к чему-то, и вдруг схватил меня за руку: «Побежали! Я слышу, что на лестнице кто-то есть! Это Дед Мороз!» Мы побежали. Машка корону уронила, а у меня шапочка упала, но я её подобрала. На лестнице никого не было. Мы посмотрели на папу, а он тащил нас по лестнице наверх. «Он выше убежал, догоняйте!» Мы добежали со второго этажа до девятого, но Деда Мороза не нашли. Машка заревела, а я сдержалась. Открылись двери лифта. Это папа за нами приехал. «Что, говорит, - упустили Деда Мороза? А он уже успел к нам домой зайти, и подарки вам оставить. Быстрее в лифт». Машка плакать перестала, а я подумала, что папа всё врёт. Не мог Дед Мороз так быстро от нас убежать, и вернуться к нам домой с подарками. Но папа не обманул. В комнате была настежь распахнута балконная дверь, и на паласе лежал настоящий снег, на котором отпечатались человеческие следы! А под ёлкой лежал серый мешок, и в нём что-то было! Я потрогала снег на полу, и спросила маму: «Это правда Дед Мороз приходил?», а мама сказала «Конечно. Вы только убежали – и вдруг распахивается балконная дверь, метель такая что не видно ничего, и Дед Мороз появился. В валенках и с мешком. Говорит «А где же Маша с Лидой?» Я ему говорю: «Дедушка, а они на лестнице тебя ищут», а Дед Мороз извинился, сказал: «Эх, не успею я с ними повидаться, меня другие детишки ещё ждут», и ушёл» И я сразу очень ясно представила себе и метель эту, и Деда Мороза с мешком. Снег на паласе растаял уже, а я запомнила какие там следы были. Это точно от валенок. Машка уже мешок развязала, и теперь сопит, и роется в нём. Я тоже полезла. Машку толкаю, а она меня отталкивает. Только мы всё равно поняли кому какой подарок. Мне – куклу Джульетту, а Машке железную дорогу. Ха, а Ирка говорит, что Дед Мороза не существует, и подарки дарят мама с папой. Всё она врёт. Мама с папой даже не знали, что мы с Машкой загадали под бой курантов. Только магнитофона нету почему-то. Наверное, на следующий год подарит. Когда я подрасту. Всё равно у меня даже кассет никаких нету, чтобы музыку слушать…

 

*** А скоро Новый Год. Скоро надо будет ехать в «Метро», и коробками закупать шампанское, водку, колбасу, консервы. Надо будет позвонить Машке, она мне всегда икру хорошую через мужа достаёт. Платье своё белое, в котором я летом на свадьбе у Женьки была, достать надо. По-моему, там пятно. В химчистку отдать нужно, если не забуду. Надо определиться где я Новый Год встречать буду: дома, в гостях, или на даче. Чулки купить нужно, и туфли откопать белые. Не помню, куда я их сунула. Ирке позвонить не забыть бы. Она мне рецепт салата дать обещала. Список подарков составить, чтобы никого не забыть. Сыну – МР3 плеер, Машке – игрушечный мотоцикл, для её коллекции, маме – духи и новую тушь, она намекала стеснительно, а папе… А папе я подарю этот рассказ. Я подарю ему его по телефону, ровно в полночь. Пока бьют куранты, и играет гимн России. Я буду ему читать это с листа, и сдерживаться, чтобы не заплакать. Как тогда. Двадцать три года назад. На лестнице. На девятом этаже. Когда мне всего на одну секунду показалось, что папа может меня обмануть… ©

[Нина 2]

Михаил Жванецкий: "С дураком ты все время занят"

Об уме
Как необходимо важно и интересно разговаривать с умным человеком.
Не говорить монологами, а разговаривать.
Теперь все стучат по клавиатуре.
Виртуально говорят.
Это тоже, конечно...
Но поговорить.
Вот интересно, можно ли в интернете выпить и поболтать?

Без голоса, без глаз, без рукопожатия.
И что такое ум?

Это, кстати, вовсе не правота.
Правота у биологов и генетиков.

Ум — это не эрудиция, не умение влезть в любую беседу, наоборот, или, как сказал один премьер, отнюдь!
Ум не означает умение поддерживать разговор с учеными.

Если ты умный, ты поймешь, что ты ничего не понимаешь.

Ум часто говорит молча.
Ум чувствует недостатки или неприятные моменты для собеседника и обходит их.
Ум предвидит ответ и промолчит, если ему не хочется это услышать.
И вообще, ум что-то предложит.

Глупость не предлагает.
Глупость не спрашивает.
Глупость объясняет.

В общем, с умным лучше.
С ним ты свободен и ленив.
С дураком ты все время занят.
Ты трудишься в поте лица.

Он тебе возражает и возражает... Ибо он уверен!
И от этих бессмысленных возражений ты теряешь силу, выдержку и сообразительность, которыми так гордился.
С дураком ты ни в чем не можешь согласиться.
И чувствуешь, какой у тебя плохой характер.

Поэтому отдохни с умным!

Отдохни с ним, милый!

Умоляю!

С умным не упираешься, а что-то продолжаешь... Куда-то что-то продолжаешь...
Ибо! Ах, ибо, Митя, сынок, люди умные думают одинаково.

Приблизительно одинаково!

[АВАС 543]

 Леонид Пантелеев    Честное слово

 

 

Мне очень жаль, что я не могу вам сказать, как зовут этого маленького человека, и где он живет, и кто его папа и мама. В потемках я даже не успел как следует разглядеть его лицо. Я только помню, что нос у него был в веснушках и что штанишки у него были коротенькие и держались не на ремешке, а на таких лямочках, которые перекидываются через плечи и застегиваются где-то на животе.

Как-то летом я зашел в садик, - я не знаю, как он называется, на Васильевском острове, около белой церкви. Была у меня с собой интересная книга, я засиделся, зачитался и не заметил, как наступил вечер.

Когда в глазах у меня зарябило и читать стало совсем трудно, я захлопнул книгу, поднялся и пошел к выходу.

Сад уже опустел, на улицах мелькали огоньки, и где-то за деревьями звенел колокольчик сторожа.

Я боялся, что сад закроется, и шел очень быстро. Вдруг я остановился. Мне послышалось, что где-то в стороне, за кустами, кто-то плачет.

Я свернул на боковую дорожку - там белел в темноте небольшой каменный домик, какие бывают во всех городских садах; какая-то будка или сторожка. А около ее стены стоял маленький мальчик лет семи или восьми и, опустив голову, громко и безутешно плакал.

Я подошел и окликнул его:

- Эй, что с тобой, мальчик?

Он сразу, как по команде, перестал плакать, поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

- Ничего.

- Как это ничего? Тебя кто обидел?

- Никто.

- Так чего ж ты плачешь?

Ему еще трудно было говорить, он еще не проглотил всех слез, еще всхлипывал, икал, шмыгал носом.

- Давай пошли, - сказал я ему. - Смотри, уже поздно, уже сад закрывается.

И я хотел взять мальчика за руку. Но мальчик поспешно отдернул руку и сказал:

- Не могу.

- Что не можешь?

- Идти не могу.

- Как? Почему? Что с тобой?

- Ничего, - сказал мальчик.

- Ты что - нездоров?

- Нет, - сказал он, - здоров.

- Так почему ж ты идти не можешь?

- Я - часовой, - сказал он.

- Как часовой? Какой часовой?

- Ну, что вы - не понимаете? Мы играем.

- Да с кем же ты играешь?

Мальчик помолчал, вздохнул и сказал:

- Не знаю.

Тут я, признаться, подумал, что, наверно, мальчик все-таки болен и что у него голова не в порядке.

- Послушай, - сказал я ему. - Что ты говоришь? Как же это так? Играешь и не знаешь - с кем?

- Да, - сказал мальчик. - Не знаю. Я на скамейке сидел, а тут какие-то большие ребята подходят и говорят: "Хочешь играть в войну?" Я говорю: "Хочу". Стали играть, мне говорят: "Ты сержант". Один большой мальчик... он маршал был... он привел меня сюда и говорит: "Тут у нас пороховой склад - в этой будке. А ты будешь часовой... Стой здесь, пока я тебя не сменю". Я говорю: "Хорошо". А он говорит: "Дай честное слово, что не уйдешь".

- Ну?

- Ну, я и сказал: "Честное слово - не уйду".

- Ну и что?

- Ну и вот. Стою-стою, а они не идут.

- Так, - улыбнулся я. - А давно они тебя сюда поставили?

- Еще светло было.

- Так где же они?

Мальчик опять тяжело вздохнул и сказал:

- Я думаю, - они ушли.

- Как ушли?

- Забыли.

- Так чего ж ты тогда стоишь?

- Я честное слово сказал...

Я уже хотел засмеяться, но потом спохватился и подумал, что смешного тут ничего нет и что мальчик совершенно прав. Если дал честное слово, так надо стоять, что бы ни случилось - хоть лопни. А игра это или не игра - все равно.

- Вот так история получилась! - сказал я ему. - Что же ты будешь делать?

- Не знаю, - сказал мальчик и опять заплакал.

Мне очень хотелось ему как-нибудь помочь. Но что я мог сделать? Идти искать этих глупых мальчишек, которые поставили его на караул взяли с него честное слово, а сами убежали домой? Да где ж их сейчас найдешь, этих мальчишек?..

Они уже небось поужинали и спать легли, и десятые сны видят.

А человек на часах стоит. В темноте. И голодный небось...

- Ты, наверно, есть хочешь? - спросил я у него.

- Да, - сказал он, - хочу.

- Ну, вот что, - сказал я, подумав. - Ты беги домой, поужинай, а я пока за тебя постою тут.

- Да, - сказал мальчик. - А это можно разве?

- Почему же нельзя?

- Вы же не военный.

Я почесал затылок и сказал:

- Правильно. Ничего не выйдет. Я даже не могу тебя снять с караула. Это может сделать только военный, только начальник...

И тут мне вдруг в голову пришла счастливая мысль. Я подумал, что если освободить мальчика от честного слова, снять его с караула может только военный, так в чем же дело? Надо, значит, идти искать военного.

Я ничего не сказал мальчику, только сказал: "Подожди минутку", - а сам, не теряя времени, побежал к выходу...

Ворота еще не были закрыты, еще сторож ходил где-то в самых дальних уголках сада и дозванивал там в свой колокольчик.

Я стал у ворот и долго поджидал, не пройдет ли мимо какой-нибудь лейтенант или хотя бы рядовой красноармеец. Но, как назло, ни один военный не показывался на улице. Вот было мелькнули на другой стороне улицы какие-то черные шинели, я обрадовался, подумал, что это военные моряки, перебежал улицу и увидел, что это не моряки, а мальчишки-ремесленники. Прошел высокий железнодорожник в очень красивой шинели с зелеными нашивками. Но и железнодорожник с его замечательной шинелью мне тоже был в эту минуту ни к чему.

Я уже хотел несолоно хлебавши возвращаться в сад, как вдруг увидел - за углом, на трамвайной остановке - защитную командирскую фуражку с синим кавалерийским околышем. Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался, как обрадовался в эту минуту. Сломя голову я побежал к остановке. И вдруг, не успел добежать, вижу - к остановке подходит трамвай, и командир, молодой кавалерийский майор, вместе с остальной публикой собирается протискиваться в вагон.

Запыхавшись, я подбежал к нему, схватил за руку и закричал:

- Товарищ майор! Минуточку! Подождите! Товарищ майор!

Он оглянулся, с удивлением на меня посмотрел и сказал:

- В чем дело?

- Видите ли, в чем дело, - сказал я. - Тут, в саду, около каменной будки, на часах стоит мальчик... Он не может уйти, он дал честное слово... Он очень маленький... Он плачет...

Командир захлопал глазами и посмотрел на меня с испугом. Наверное, он тоже подумал, что я болен и что у меня голова не в порядке.

- При чем же тут я? - сказал он.

Трамвай его ушел, и он смотрел на меня очень сердито.

Но когда я немножко подробнее объяснил ему, в чем дело, он не стал раздумывать, а сразу сказал:

- Идемте, идемте. Конечно. Что же вы мне сразу не сказали?

Когда мы подошли к саду, сторож как раз вешал на воротах замок. Я попросил его несколько минут подождать, сказал, что в саду у меня остался мальчик, и мы с майором побежали в глубину сада.

В темноте мы с трудом отыскали белый домик. Мальчик стоял на том же месте, где я его оставил, и опять - но на этот раз очень тихо - плакал. Я окликнул его. Он обрадовался, даже вскрикнул от радости, а я сказал:

- Ну, вот, я привел начальника.

Увидев командира, мальчик как-то весь выпрямился, вытянулся и стал на несколько сантиметров выше.

- Товарищ караульный, - сказал командир. - Какое вы носите звание?

- Я - сержант, - сказал мальчик.

- Товарищ сержант, приказываю оставить вверенный вам пост.

Мальчик помолчал, посопел носом и сказал:

- А у вас какое звание? Я не вижу, сколько у вас звездочек...

- Я - майор, - сказал командир.

И тогда мальчик приложил руку к широкому козырьку своей серенькой кепки и сказал:

- Есть, товарищ майор. Приказано оставить пост.

И сказал это он так звонко и так ловко, что мы оба не выдержали и расхохотались.

И мальчик тоже весело и с облегчением засмеялся.

Не успели мы втроем выйти из сада, как за нами хлопнули ворота и сторож несколько раз повернул в скважине ключ.

Майор протянул мальчику руку.

- Молодец, товарищ сержант, - сказал он. - Из тебя выйдет настоящий воин. До свидания.

Мальчик что-то пробормотал и сказал: "До свиданья".

А майор отдал нам обоим честь и, увидев, что опять подходит его трамвай, побежал к остановке.

Я тоже попрощался с мальчиком и пожал ему руку.

- Может быть, тебя проводить? - спросил я у него.

- Нет, я близко живу. Я не боюсь, - сказал мальчик.

Я посмотрел на его маленький веснушчатый нос и подумал, что ему, действительно, нечего бояться. Мальчик, у которого такая сильная воля и такое крепкое слово, не испугается темноты, не испугается хулиганов, не испугается и более страшных вещей.

А когда он вырастет... Еще не известно, кем он будет, когда вырастет, но кем бы он ни был, можно ручаться, что это будет настоящий человек.

Я подумал так, и мне стало очень приятно, что я познакомился с этим мальчиком.

И я еще раз крепко и с удовольствием пожал ему руку.

[АВАС 543]

                                Салтычиха: история самой ужасной русской женщины

 

Столбовую дворянку Дарью Николаевну Салтыкову, навсегда оставшуюся в народной памяти как Салтычиха, можно назвать первой известной серийной убийцей в России. В середине XVIII века эта изощренная садистка замучила до смерти несколько десятков (а по другим подсчетам, более сотни) своих крепостных, главным образом молодых девушек и женщин.
В отличие от своих кровавых последователей Салтычиха издевалась над беззащитными жертвами совершенно открыто, не страшась наказания, – у Салтыковой были влиятельные покровители, которым она щедро платила за сокрытие преступлений.
Иванова из знатной семьи
Иванова – девичья фамилия Салтычихи. Ее отец Николай Автономович Иванов был столбовым дворянином, а дед некогда занимал высокий пост при Петре I. Муж Дарьи Салтыковой Глеб Алексеевич служил ротмистром лейб-гвардии Конного полка. У Салтыковых родились два сына, Федор и Николай.
Примечательно, что Салтычиха, которую императрица Екатерина II в конце концов, за совершенные злодеяния упекла в монастырскую темницу на пожизненный срок, в итоге пережила всех членов своей семьи – и мужа, и обоих сыновей.
Многие историки полагают, что, скорее всего, именно после похорон супруга у 26-летней вдовы «поехала крыша», и она начала забивать прислугу до смерти.
Где и что она творила
У Салтычихи в Москве был дом на углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста, по иронии судьбы, сейчас там расположены здания, находящиеся в ведении ФСБ. Плюс ко всему, у помещицы после смерти мужа остались в наследство имения в ряде российских губерний, Салтычиха владела в общей сложности почти шестьюстами крепостных.
На месте имения, где садистка чаще всего мучила своих жертв, теперь расположен Троицкий парк, это неподалеку от МКАД, район Теплого стана.
До того как умер барин Глеб Алексеевич, Дарья Салтыкова держала себя в руках и в особой склонности к рукоприкладству замечена не была. Более того, Салтычиха отличалась набожностью.
По показаниям крепостных, «сдвиг по фазе» у Салтычихи произошел примерно спустя полгода после похорон супруга – она начала колотить, чаще всего, поленом, своих крестьян (преимущественно женщин и молодых девушек) за малейшие провинности, придираясь ко всякой мелочи. Затем по приказу барыни-садистки провинившуюся пороли, нередко до смерти. Постепенно пытки Салтычихи становились все изощреннее – обладая недюжинной силой, она выдирала своим жертвам волосы, прижигала им уши щипцами для волос, обливала кипятком…
Хотела убить деда поэта Федора Тютчева
Дед известного российского поэта землемер Николай Тютчев был любовником этой мегеры. А потом решил развязаться с ней и жениться на приглянувшейся девушке. Салтычиха приказала своим крепостным поджечь дом девицы, но те со страху не стали этого делать. Тогда садистка послала крестьянских «киллеров» убить молодую чету Тютчевых. Но вместо того, чтобы взять грех на душу, крепостные предупредили самого Тютчева о намерениях бывшей любовницы.
Почему она оставалась безнаказанной?
Салтычиха свободно зверствовала во времена правления трех (!) царственных особ – Елизаветы Петровны, Петра III и Екатерины II. Жаловались на ее изуверский садизм всем, но итог этих обращений оказывался плачевен исключительно для самих мучеников – их пороли и ссылали в Сибирь: среди родственников представительницы сановного дворянского рода Дарьи Салтыковой были генерал-губернат ор Москвы и фельдмаршал. Вдобавок, Салтычиха щедро одаривала всех, от кого зависело разрешение жалобы.

Долгое следствие

В отношении злодеяний влиятельной мучительницы необходимо было проявить монаршую волю, что и сделала вступившая на престол Екатерина II. В 1762 году она ознакомилась с жалобами крепостных Салтычихи Савелия Мартынова и Ермолая Ильина, у которых помещица убила жен (у Ильина трех подряд), и приняла решение о целесообразности публичного процесса над Дарьей Салтыковой.[С-BLOCK]

Московская юстиц-коллегия вела следствие на протяжении 6 лет. Выяснили, кого их чиновников Салтычиха подкупала, выявили множество свидетельств сомнительных смертей крепостных. Было установлено, что за время зверствований Салтыковой в канцелярии московского гражданского губернатора, полицеймейстера и Сыскного приказа поступила 21 жалоба, поданная на мучительницу крестьянами. Все обращения возвращались садистке и та потом жестоко наказывала их авторов.[С-BLOCK]

Арестованная Салтычиха ни в чем не призналась даже под угрозой пыток. Следствие и судебное разбирательство, продолжавшееся 3 года, установили «несомненную вину» Дарьи Салтыковой в смерти 38 крепостных, в гибели еще 26 она была «оставлена в подозрении».

Императрица писала приговор лично

Весь сентябрь 1768 года Екатерина II составляла приговор в отношении Салтычихи, он ею неоднократно переписывался. В октябре императрица направила в Сенат готовый указ, в котором подробно описывалось как само наказание, так и детали его реализации.[С-BLOCK]

Салтычиху лишили дворянского звания, в течение часа она должна была простоять, прикованная к столбу, на эшафоте с надписью над головой «мучительница и душегубица». До конца жизни Дарья Салтыкова заключалась в подземную тюрьму, без света и человеческого общения. На каторгу отправились и сообщники Салтычихи.
Огрызалась и в заточении
Сначала Салтычиха сидела в «покаянной» камере московского Ивановского монастыря, спустя 11 лет ее перевели в каменную пристройку с окном и разрешили любопытствующим общаться с заключенной. По словам очевидцев, Дарья Салтыкова и в заточении оставалась злобной фурией – ругалась на глазеющих, плевала на них через окошко и пыталась достать палкой.

В тюрьме Салтычиха провела 33 года. Похоронена на кладбище Донского монастыря, могила сохранилась.

 

• Надо отметить, что всего в "попечении" у салтычихи было около 600 "душ". Получается, "исчезло" около четверти всех крепостных. Если же вспомнить что в основном исчезали женщины, получим что пропали половина всех женщин. Вспомним также, что в основном нездоровое внимание салтычихи привлекали девушки и молодые женщины. Таковых обычно примерно половина от всех женщин. Получается девушки и молодые женщины были полностью или почти полностью истреблены салтычихой среди своих крепостных людей.
• Могилу салтычихи легко отличить по нанесенным кем-то 138 крестиках на надгробии (по числу жертв).

[Alessandro 324]

[АВАС 543]

Джек Лондон.  Зов предков.  Отрывок из книги.

 

Торнтон спас ему жизнь — и это уже само по себе что-нибудь да значило. А кроме того, этот человек был идеальным хозяином. Другие люди заботились о своих собаках лишь по обязанности и потому, что им это было выгодно. А Торнтон заботился о них без всякого расчета, как отец о детях, — такая уж у него была натура. Мало того, он никогда не забывал порадовать собаку приветливым и ободряющим словом, любил подолгу разговаривать с ними (он называл это «поболтать»), и беседы эти доставляли ему не меньшее удовольствие, чем им. У Торнтона была привычка хватать Бэка обеими руками за голову и, упершись в нее лбом, раскачивать пса из стороны в сторону, осыпая его при этом всякими бранными прозвищами, которые Бэк принимал как ласкательные. Для Бэка не было большей радости, чем эта грубоватая ласка, сопровождаемая ругательствами, и когда хозяин так тормошил его, сердце у него от восторга готово было выскочить. Как только Торнтон наконец отпускал его, он вскакивал, раскрыв пасть в улыбке, и взгляд его был красноречивее слов, горло сжималось от чувств, которых он не мог выразить. А Джон Торнтон, глядя на него, застывшего на месте, говорил с уважением: «О господи! Этот пес — что человек, только говорить не умеет!..»

Бэк выражал свою любовь способами, от которых могло не поздоровиться. Он, например, хватал зубами руку Торнтона и так крепко сжимал челюсти, что на коже долго сохранялся отпечаток его зубов. Но хозяин понимал, что эта притворная свирепость — только ласка, точно так же, как Бэк понимал, что ругательными прозвищами его наделяют от избытка нежности.

Чаще всего любовь Бэка проявлялась в виде немого обожания. Хотя он замирал от счастья, когда Торнтон трогал его или разговаривал с ним, он сам не добивался этих знаков расположения. В противоположность Скит, которая, подсовывая морду под руку Торнтона, тыкалась в нее носом, пока он не погладит ее, или Нигу, имевшему привычку лезть к хозяину и класть свою большую голову к нему на колени, Бэк довольствовался тем, что обожал его издали. Он мог часами лежать у ног Торнтона, с напряженным вниманием глядя ему в лицо и словно изучая его. Он с живейшим интересом следил за каждой переменой в этом лице, за каждым мимолетным его выражением. А иногда ложился подальше, сбоку или позади хозяина, и оттуда наблюдал за его движениями. Такая тесная близость создалась между человеком и собакой, что часто, почувствовав взгляд Бэка, Торнтон поворачивал голову и молча глядел на него. И каждый читал в глазах другого те чувства, что светились в них.

Еще долгое время после своего спасения Бэк беспокоился, когда не видел вблизи Торнтона. С той минуты, как Торнтон выходил из палатки и пока он не возвращался в нее, пес ходил за ним по пятам. У Бэка здесь, на Севере, уже несколько раз менялись хозяева, и он, решив, что постоянных хозяев не бывает, боялся, как бы Торнтон не ушел из его жизни, как ушли Перро и Франсуа, а потом шотландец. Даже во сне этот страх преследовал его, и часто, просыпаясь, Бэк вылезал, несмотря на ночной холод, из своего убежища, пробирался к палатке и долго стоял у входа, прислушиваясь к дыханию хозяина.

Однако, несмотря на великую любовь К Джону Торнтону, которая, казалось, должна была оказать на Бэка смягчающее и цивилизующее влияние, в нем не заглохли склонности диких предков, разбуженные Севером. Верность и преданность — черты, рождающиеся под сенью мирных очагов, были ему свойственны, но наряду с этим таились в нем жестокость и коварство дикаря. Это больше не была собака с благодатного Юга, потомок многих прирученных поколений — нет, это был первобытный зверь, пришедший из дикого леса к костру Джона Торнтона. Великая любовь к этому человеку не позволяла Бэку красть у него пищу, но у всякого другого, во всяком другом лагере он крал бы без зазрения совести, тем более что благодаря своей звериной хитрости мог проделывать это безнаказанно.

Морда его и тело хранили во множестве следы собачьих зубов, и в драках с другими собаками он проявлял и теперь такую же свирепость и еще большую изобретательность, чем раньше. Скит и Ниг были смирные и добрые собаки, с ними он не грызся, — кроме того, это ведь были собаки Джона Торнтона. Но если подвертывался чужой пес все равно, какой породы и силы, то он должен был немедленно признать превосходство Бэка, иначе ему предстояла схватка не на жизнь, а на смерть с опасным противником. Бэк был беспощаден. Он хорошо усвоил закон дубины и клыка и никогда не давал никому потачки, никогда не отступал перед врагом, стремясь во что бы то ни стало уничтожить его. Этому он научился от Шпица, от драчливых полицейских и почтовых собак. Он знал, что середины нет — либо он одолеет, либо его одолеют, и щадить врага — это признак слабости. Милосердия первобытные существа не знали. Они его принимали за трусость. Милосердие влекло за собой смерть. Убивай или будешь убит, ешь или тебя съедят — таков первобытный закон жизни. И этому закону, дошедшему до него из глубины времен, повиновался Бэк.

Он был старше того времени, в котором жил, той жизни, что шла вокруг. В нем прошлое смыкалось с настоящим, и, как мощный ритм вечности, голоса прошлого и настоящего звучали в нем попеременно, — это было как прилив и отлив, как смена времен года. У костра Джона Торнтона сидел широкогрудый пес с длинной шерстью и белыми клыками. Но за ним незримо теснились тени всяких других собак, полуприрученных и диких. Они настойчиво напоминали о себе, передавали ему свои мысли, смаковали мясо, которое он ел, жаждали воды, которую он пил, слушали то, что слушал он, и объясняли ему звуки дикой лесной жизни. Они внушали ему свои настроения и порывы, подсказывали поступки, лежали рядом, когда он спал, видели те же сны и сами являлись ему во сне.

И так повелителен был зов этих теней, что с каждым днем люди и их требования все больше отходили в сознании Бэка на задний план. Из глубины дремучего леса звучал призыв, таинственный и манящий, и, когда Бэк слышал его, он испытывал властную потребность бежать от огня и утоптанной земли туда, в чащу, все дальше и дальше, неведомо куда, неведомо зачем.

Да он и не раздумывал, куда и зачем: зову этому невозможно было противиться. Но когда Бэк оказывался в зеленой сени леса, на мягкой, нехоженой земле, любовь к Джону Торнтону всякий раз брала верх и влекла его назад, к костру хозяина.

[АВАС 543]

Братья Стругацкие. Свидание. Отрывок.

 

Охотник брел по галереям, переходя из павильона в павильон. Яркое африканское солнце – доброе горячее солнце Земли – освещало залитых в стеклопласт зверей, родившихся под другими солнцами, за сотни миллиардов километров отсюда. Почти все они были знакомы Охотнику, он видел их много раз, и не только в Музее. Иногда он останавливался перед новыми экспонатами, читал диковинные названия диковинных животных и знакомые имена охотников. «Мальтийская шпага», «Крапчатый дзо», «Большой цзи-линь», «Малый цзи-линь», «Капуцин перепончатый», «Черное пугало», «Царевна-лебедь»… Симон Крейцер, Владимир Бабкин, Бруно Бельяр, Николас Друо, Жан Салье-младший… Он знал их всех и был теперь самым старшим из них, хотя и не самым удачливым. Но он радовался, узнавая, что Салье-младший поймал наконец чешуйчатого скрытожаберника, что Володя Бабкин доставил на Землю живым слизняка-глайдера, а Бруно Бельяр подстрелил все-таки на Пандоре горбоноса с белой перепонкой, за которым охотился уже несколько лет…

Так он пришел в десятый павильон, где было много его собственных трофеев. Здесь он останавливался почти у каждого стенда, вспоминая и смакуя. «Вот «Ковер-самолет», он же «Падающий лист». Я выслеживал его четыре дня. Это было на Ружене, где так редко выпадают дожди, где когда-то давным-давно погиб замечательный зоолог Людвиг Порта. «Ковер-самолет» передвигается очень быстро и имеет очень тонкий слух. За ним нельзя охотиться на машине, его надо выслеживать днем и ночью, отыскивая слабые маслянистые следы в листве деревьев. Я его выследил, и с тех пор больше никто его не может выследить, и самолюбивый Салье не раз говаривал, что это была случайная удача». Охотник с гордостью потрогал буквы, врезанные в пояснительную табличку: «…Добыт и препарирован охотником П. Гнедых». «Я выстрелил в него четыре раза и ни разу не промахнулся, но он был еще жив, когда валился на землю, ломая ветки деревьев с зелеными стволами. Это было, когда я еще стрелял…

А вот безглазое чудовище из тяжеловодных болот Владиславы. Безглазое и бесформенное. Никто толком не знал, какую придать ему форму, когда набивали чучело, и в конце концов набили по самой удачной фотографии. Я гнал его через болото к берегу, где были отрыты несколько ловушек, и он провалился в одну и долго ревел там, ворочаясь в черной жиже, и потребовалось два ведра бета-новокаина, чтобы усыпить его. Это было совсем недавно, лет десять назад, и я уже тогда не стрелял… Это приятное свидание».

Чем дальше продвигался Охотник по галерее десятого павильона, тем медленнее становились его шаги. Потому что ему не хотелось идти дальше. Потому что он не мог не идти дальше. Потому что приближалось главное свидание. И с каждым шагом он все сильнее ощущал знакомое тоскливое беспокойство. А из стеклянного ящика уже следили за ним круглые белые глаза…

Как всегда, он подошел к этому небольшому стенду, опустив голову, и прежде всего прочитал на пояснительной табличке надпись, которую давно выучил наизусть: «Животный мир планеты Крукса, система звезды ЕН 92, углеродный цикл, тип монохордовые, класс, отряд, род, вид – четверорук трехпалый. Добыт охотником П. Гнедых, препарирован доктором А. Костылиным». Потом он поднял глаза.

Под стеклянным колпаком на наклонной полированной доске лежала голова – сильно сплющенная по вертикали, голая и черная, с плоской овальной лицевой частью. Кожа на лицевой части была гладкая, как на барабане, не было ни рта, ни лба, ни носовых отверстий. Были только глаза. Круглые, белые, с маленькими черными зрачками и необычайно широко расставленные. Правый глаз был слегка попорчен, и это придавало мертвому взгляду странное выражение. Лин – превосходный таксидермист: точно такое же выражение было у четверорука, когда Охотник впервые наклонился над ним в тумане. Давно это было…

Это было семнадцать лет назад. «Зачем это случилось? – подумал Охотник. – Ведь я не собирался там охотиться. Крукс сообщал, что там нет жизни – только бактерии да сухопутные рачки. И все-таки, когда Сандерс попросил меня осмотреть окрестности, я взял карабин…»

Над каменными осыпями висел туман. Поднималось маленькое красное солнце – красный карлик ЕН 92, и туман казался красноватым. Под мягкими гусеницами вездехода шуршали камни, из тумана одна за другой выплывали темные невысокие скалы. Потом что-то зашевелилось на гребне одной из скал, и Охотник остановил машину. На таком расстоянии рассмотреть животное было трудно. К тому же мешали туман и сумеречное освещение. Но у Охотника был опытный глаз. Конечно, по гребню скалы пробиралось какое-то крупное позвоночное, и он обрадовался, что все-таки захватил с собой карабин. «Посрамим Крукса», – весело подумал он. Он поднял крышку люка, осторожно высунул ствол карабина и стал целиться. В тот момент, когда туман немного поредел и горбатый силуэт животного отчетливо обозначился на фоне красноватого неба, Охотник выстрелил. И сейчас же слепящая лиловая вспышка возникла на том месте, где находилось животное. Что-то громко треснуло, и послышался длинный шипящий звук. Затем над гребнем скалы поднялись и смешались с туманом облака серого дыма.

Охотник очень удивился. Он помнил, что зарядил карабин анестезирующей иглой, от которой меньше всего можно было ожидать такого взрыва. Поразмышляв несколько минут, он вылез из вездехода и отправился искать добычу. Он нашел ее там, где и ожидал, – под скалой, на каменной осыпи. Это действительно было четвероногое или четверорукое животное, размером с крупного дога. Оно было страшно обожжено и изувечено, и Охотник вновь поразился, какое ужасное действие произвела обыкновенная анестезирующая игла. Трудно было даже представить себе первоначальный вид животного. Относительно целой осталась только передняя часть головы – плоский овал, обтянутый черной гладкой кожей, и на нем белые потухшие глаза.

На Земле этим трофеем занялся Костылин. Через неделю он сообщил Охотнику, что трофей сильно разрушен и особого интереса не представляет – разве что как доказательство существования высших форм животных в системах красных карликов, – и посоветовал Охотнику на будущее поаккуратнее обращаться с термитными патронами. «Можно подумать, что ты палил в него с испугу, – сказал он раздраженно, – словно оно на тебя напало». – «Но я отлично помню, что стрелял иглой», – возразил Охотник. «А я отлично вижу, что ты попал ему термитной пулей в позвоночник», – ответил Лин. Охотник пожал плечами и не стал спорить. Интересно было, конечно, узнать, отчего произошел такой взрыв, но, в конце концов, это было не так уж и важно.

«Да, тогда это казалось совсем не важным», – думал Охотник. Он все стоял и смотрел на плоскую голову четверорука. «Посмеялся над Круксом, поспорил с Лином и все забыл. А потом пришло сомнение, и с сомнением – горе».

Крукс организовал две крупные экспедиции. Он обшарил большие пространства на своей планете. И он не нашел там ни одного животного крупнее рачка величиной с мизинец. Зато в южном полушарии на каменном плато он обнаружил неизвестно чью посадочную площадку – круглый участок оплавленного базальта диаметром около двадцати метров. Сначала этой находкой заинтересовались, но затем выяснилось, что где-то в том районе два года назад приземлялся для текущего ремонта звездолет Сандерса, и о находке забыли. Забыли все, кроме Охотника. Потому что к тому времени у Охотника уже родилось сомнение.

Как-то в Киевском Клубе Звездолетчиков Охотник услыхал историю о том, как на планете Крукса чуть не сгорел заживо бортинженер. Он вылез из корабля с неисправным кислородным баллоном. В баллоне была течь, а атмосфера планеты Крукса насыщена легкими углеводородами, бурно реагирующими со свободным кислородом. К счастью, с парня успели сорвать пылающий баллон, и он отделался только небольшими ожогами. Охотник слушал этот рассказ, а перед его глазами стояла лиловая вспышка над черным гребнем горы.

Когда на планете Крукса была обнаружена неизвестная посадочная площадка, сомнение превратилось в страшную уверенность. Охотник кинулся к Костылину. «Кого я убил?! – кричал он. – Это зверь или человек? Лин, кого я убил?!» Костылин слушал его, наливаясь кровью, а потом заорал: «Сядь! Прекрати истерику, старая баба! Как ты смеешь мне это говорить? Ты думаешь, что я, Александр Костылин, не в состоянии отличить разумное существо от зверя?» – «Но посадочная площадка…» – «Ты сам садился на это плоскогорье с Сандерсом…» – «Вспышка!.. Я пробил ему кислородный баллон!» – «Не надо было стрелять термитными снарядами в углеводородной атмосфере». – «Пусть так, но ведь Крукс не нашел там больше ни одного четверорука! Я знаю, это был чужой звездолетчик!» – «Баба! – орал Лин. – Истеричка! Да на планете Крукса, может быть, еще сто лет не найдут ни одного четверорука! Огромная планета, изрытая пещерами, как голландский сыр! Тебе просто повезло, дурак, а ты не сумел воспользоваться и привез мне обугленные кости вместо животного!»

Охотник стиснул руки так, что затрещали пальцы.

– Нет, Лин, я привез тебе не животное, – пробормотал он. – Я привез тебе все-таки чужого звездолетчика…

«Как много слов ты потратил, старина Лин! Сколько раз ты убеждал меня! Сколько раз мне казалось, что сомнения уходят навсегда, что я снова могу вздохнуть спокойно и не чувствовать себя убийцей… Как все люди. Как детишки, которые играют в «марсианские прятки»… Но сомнения не убьешь хитроумной логикой».

Он положил руки на ящик и прижался лицом к прозрачному пластику.

– Кто ты? – с тоской сказал он.

[Tamplier 106]

Ехал один молодой человек на новом сверкающем «ягуаре» в прекрасном настроении, напевая какую-то мелодию. Вдруг увидел он детей, сидящих у
дороги. После того, как он, осторожно объехав их, собрался снова набирать
скорость, он вдруг услышал, как в машину ударился камень. Молодой человек
остановил машину, вышел из неё, и, схватив одного из мальчишек за шиворот,
начал его трясти с криком: 
— Паршивец! Какого чёрта ты бросил в мою машину камень! Ты знаешь, сколько
стоит эта машина?! 
— Простите меня, мистер, — ответил мальчик. — У меня не было намерения
причинить вред вам и вашей машине. Дело в том, что мой брат — инвалид, он
вывалился из коляски, но я не могу поднять его, он слишком тяжёл для меня.
Уже несколько часов мы просим помощи, но ни одна машина не остановилась. У
меня не было другого выхода, кроме как бросить камень, иначе вы бы тоже не
остановились. 
Молодой человек помог усадить инвалида в кресло, пытаясь сдержать слезы и
подавить подступивший к горлу ком. Затем он пошёл к своей машине, и увидел
вмятину на новенькой блестящей двери, оставшуюся от камня. 
Он ездил многие годы на этой машине, и всякой раз говорил «нет» механикам
на предложение отремонтировать эту вмятину на дверце, потому что она каждый
раз напоминала ему о том, что если ты проигнорируешь шёпот, в тебя полетит
камень.

[АВАС 543]

Реймонт Владислав  Земля обетованная  Отрывок

 

Мориц Вельт был слишком типичным лодзинским дельцом, чтобы у него могли возникнуть угрызения совести, мешающие подзаработать, хотя бы и за счет друзей, когда выгодное дело само идет в руки.

Он жил в мире, где обман, злостное банкротство, мошенничество, всевозможные аферы, вымогательства никого не удивляли, подобные события смаковали, люди во всеуслышание говорили, что завидуют ловко проделанным подлостям, в кондитерских, кабачках и конторах пересказывали друг другу забавные истории, восхищались откровенными жуликами, почитали и превозносили миллионы, не заботясь об их происхождении, – кому какое дело, заработал он или украл, главное, что у него есть миллионы.

Недотеп или неудачников ждали насмешки и решительное осуждение, отказ в кредитах, недоверие; удачливый же добивался всего: он мог сегодня объявить себя банкротом и выплатить двадцать пять за сто, а завтра те же люди, которых он ограбил, дадут ему еще больший кредит, потому что они свои потери возместят за счет других, объявив выплату пятнадцать за сто.

Вот Мориц и раскидывал умом, как бы заработать в компании и как бы заработать без компании.

«Надо только для отвода глаз купить что-нибудь на общий счет и что удастся закупать на свой собственный счет», – эта мысль с утра сверлила его мозг, он чертил столбики цифр на мраморной столешнице, складывал, перечеркивал, стирал и писал снова, не обращая внимания на происходящее вокруг.

Ему протягивали руки над головами его соседей, он их пожимал, сам не зная кому.

– Морген! – бросал он в ответ, здороваясь с теми, кого узнал, и снова углублялся в самые фантастические комбинации.

Никак не удавалось придумать, как лучше действовать и где взять деньги. Кредит у Морица был исчерпан, все средства вложены в торговые сделки. Векселей же он больше не мог выдавать, если не удастся подкрепить их солидным жиро.

«Кого бы взять для жиро?» – вот что не шло у него из головы.

– Кофе с молоком! – крикнул он опять кельнерам, которые в шуме и сутолоке кондитерской бегали между столиками, держа над головою подносы с кофе или чаем.

Часы с кукушкой пробили час дня.

Посетители кондитерской начали медленно выходить на улицу, на прогулку.

Мориц все сидел, вдруг глаза его блеснули, он расчесал пальцами свою роскошную шелковистую бороду, крепко прижал пенсне на носу и быстро заморгал глазами.

Он вспомнил про старика Грюншпана, владельца большой фабрики шерстяных платков «Грюншпан и Ландсберг», близкого родственника, брата его матери.

Мориц решил пойти к нему и попытаться взять его в поручители, а если не выйдет, привлечь в компаньоны.

Радостное настроение, однако, быстро прошло Мориц вспомнил, что Грюншпан разорил родного брата и уже несколько раз объявлял себя банкротом. С таким человеком не очень-то безопасно делать дела.

– Обманщик, жулик! – досадливо ворчал Мориц, предчувствуя, что не уговорит его дать поручительство, но все же решил пойти.

Он оглянулся вокруг – узкий, длинный, темный зал кондитерской был уже почти пуст, лишь у окна сидело несколько молодых людей, занятых чтением газет.

– Пан Рубинрот! – окликнул Мориц одного из них, который сидел возле зеркала со стаканом в одной руке и печеньем в другой, склонясь над разложенной на столике газетой.

– Слушаю вас! – вскочив на ноги, встрепенулся Рубинрот.

– Что-нибудь есть?

– Нет, ничего нет.

– Ты должен был знать еще утром.

– Ничего не было, потому я не сообщил, я думал…

– Ты слушай, а не думай, думать тебе не положено. Я тебе сказал раз навсегда, чтобы ты каждый день, случилось что или не случилось, являлся ко мне домой с сообщением, а думать не твое дело, твое дело меня извещать, за это я тебе плачу. Печенье кушать да газету читать ты бы еще успел.

Рубинрот стал горячо оправдываться.

– Не шуми, тут тебе не базар! – жестко оборвал Мориц служащего своей конторы и повернулся к нему спиной.

– Кельнер, счет! – крикнул он, вынимая портмоне.

– За что платите?

– Кофе с молоком. Правда, вы мне ничего не принесли, значит, и платить не за что.

– Одну минутку, сейчас будет. Кофе с молоком! – громко закричал кельнер.

– Можешь вылить этот кофе себе за шиворот, я уже два часа жду и должен уйти не позавтракав, болван этакий! – гневно воскликнул Мориц и выбежал из кондитерской.

Солнце пригревало все сильнее.

[АВАС 543]

Шарль Перро   Рике с хохолком   Сказка

 

Много лет тому назад жили-были король с королевой. У них родился такой безобразный ребенок, что все, кто видел новорожденного, долго сомневались – человек ли это. Королева-мать была очень огорчена уродством своего сына и часто плакала, глядя на него. Однажды, когда она сидела возле его колыбели, в комнату явилась добрая волшебница. Она посмотрела на маленького уродца и сказала: - Не горюйте так сильно королева. Мальчик правда очень уродлив, но это вовсе не помешает ему быть добрым и привлекательным, кроме того он будет умнее всех людей в королевстве и может сделать умным того, кого полюбит больше всех. Все были очень обрадованы пророчеством доброй волшебницы, но больше всех была рада королева. Она хотела поблагодарить волшебницу, но та исчезла так же незаметно, как и появилась. Предсказание волшебницы сбылось. Как только ребёнок научился произносить первые слова, он стал говорить так умно и складно, что все приходили в восторг и восклицали: - Ах, как умён маленький королевич! Я забыл сказать, что королевич родился с хохолком на голове. Поэтому его так и прозвали – Рике Хохолок. В это же время у соседней королевы родилась дочь. Она была прекрасна, как летний день. Королева чуть не сошла с ума от радости, увидав, как красива её дочь. Но та же самая волшебница, которая была при рождении маленького Рике, сказала ей: - Не радуйтесь так, королева: маленькая принцесса будет настолько же глупа, насколько красива. Это предсказание очень огорчило королеву. Она заплакала и стала просить волшебницу, чтобы та дала хоть немного ума её маленькой дочери. - Этого я не могу сделать, - сказала волшебница, - но я могу сделать так, что тот, кого принцесса полюбит, станет таким же красивым, как она. Сказав это, волшебница исчезла. Принцесса подрастала и с каждым годом становилась всё красивее и красивее. Но вместе с красотой увеличивалась её глупость. Она ничего не отвечала, когда её спрашивали, или отвечала так глупо, что все затыкали уши. Кроме того, она была такая разиня, что не могла на стол поставить чашку, не разбив её, а когда пила воду, половину проливала себе на платье. И поэтому, несмотря на всю свою красоту, она никому не нравилась. Когда во дворце собирались гости, все сначала подходили к красавице поглядеть на неё, полюбоваться ею; но скоро уходили от неё, услышав её глупые речи. Это очень огорчало бедную принцессу. Она без сожаления готова была бы отдать всю свою красоту за самую маленькую капельку ума. Королева, как ни любила дочь, всё же не могла удержаться, чтобы не упрекать её глупостью. Это заставляло принцессу ещё больше страдать. Однажды она ушла в лес погоревать о своём несчастье. Гуляя по лесу, она увидала маленького горбатого человечка, очень некрасивого, но роскошно одетого. Человечек шёл прямо к ней. Это был молодой принц Рике Хохолок. Он увидал портрет красавицы принцессы и влюбился в неё. Покинув своё королевство, он пришёл сюда, чтобы попросить принцессу стать его женой. Рике очень обрадовался, встретив красавицу. Он поздоровался с нею и, заметив, что принцесса очень печальна, сказал ей: - Почему вы, принцесса, так печальны? Ведь вы так молоды и прекрасны! Я видел много красивых принцесс, но такой красавицы никогда не встречал. - Вы очень добры, принц, - отвечала ему красавица, да на том и остановилась, потому что по глупости своей не могла ничего больше прибавить. - Можно ли грустить тому, кто так красив? - продолжал Рике Хохолок. - Я скорее согласилась бы, - сказала принцесса, - быть такой же уродливой, как вы, чем быть такой красивой и такой глупой. - Вы вовсе не так глупы, принцесса, если считаете себя глупой. Кто по-настоящему глуп, тот ни за что не признается в этом. - Этого я не знаю, - сказала принцесса, - я знаю только, что я очень глупа, оттого я так горюю. - Ну, если вы так горюете только из-за этого, я могу помочь вам в вашем горе. - Как же вы это сделаете? - спросила принцесса. - Я могу, - сказал Рике Хохолок, - сделать умной ту девушку, которую полюблю больше всех. А так как я люблю вас больше всех на свете, то я могу вам передать столько ума, сколько вы захотите, если только вы согласитесь выйти за меня замуж. Принцесса смутилась и ничего не ответила. - Вижу, что моё предложение огорчило вас, - сказал Рике Хохолок, - но я не удивляюсь этому. Я даю вам целый год на раздумье. Через год я приду за ответом.  Принцесса вообразила, что год будет тянуться без конца, и согласилась. И как только она обещала Рике Хохолку выйти за него замуж, так сейчас же почувствовала себя совсем другой. Она в ту же минуту начала складно и хорошо разговаривать с Рике Хохолком и говорила так разумно, что Рике Хохолок подумал: уж не передал ли он ей ума больше, чем оставил себе. Когда принцесса вернулась во дворец, придворные не знали, что и подумать о чудесной и быстрой перемене, которая произошла в ней. Принцесса ушла в лес совершенно глупой, а вернулась необыкновенно умной и рассудительной. Король стал обращаться к принцессе за советами и даже решал иногда в её комнате важные государственные дела. Слух об этой необыкновенной перемене распространился повсюду. Из всех соседних королевств, стали съезжаться молодые принцы. Каждый старался понравиться принцессе и просил её выйти за него замуж. Но принцесса находила их недостаточно умными и не соглашалась выходить замуж ни за кого из них. Наконец однажды явился очень богатый, очень умный и очень стройный королевич. Он сразу же понравился принцессе. Король заметил это и сказал, что она может выйти замуж за этого королевича, если хочет. Желая получше обдумать, как ей поступить, принцесса пошла прогуляться и совершенно случайно забрела в тот лес, где год назад встретилась с Рике Хохолком. Гуляя по лесу и раздумывая, принцесса услышала под землёй какой-то шум. Казалось, что там взад и вперёд бегали и суетились люди. Принцесса остановилась и, прислушавшись внимательнее, услышала крики: - Подай мне котёл! - Подбрось дров в огонь!.. В ту же минуту земля расступилась, и принцесса увидела у своих ног большую подземную кухню, полную поваров, поварят и всякой прислуги. Целая толпа поваров в белых колпаках и фартуках, с огромными ножами в руках вышла из этой подземной кухни. Они отправились на одну из лесных полянок, уселись вокруг длинного стола и принялись рубить мясо, распевая при этом весёлые песенки. Удивлённая принцесса спросила у них, для кого они готовят такой богатый пир. - Для принца Рике Хохолка - отвечал ей самый толстый повар. - Завтра он празднует свою свадьбу. Тут принцесса вспомнила, что ровно год назад, в тот же самый день, она обещала выйти замуж за маленького уродца, и чуть не упала в обморок. Оправившись от волнения, принцесса пошла дальше, но не сделала и тридцати шагов, как перед ней явился Рике Хохолок, весёлый, здоровый; великолепно одетый, как и полагается жениху. - Вы видите, принцесса, я верен своему слову, - сказал он, - Думаю, что и вы пришли сюда, чтобы сдержать ваше слово и сделать меня самым счастливым человеком в мире.  - Нет, - отвечала принцесса, я ещё не решилась, да, наверно, никогда и не решусь выйти за вас замуж. - Но почему же? - спросил Рике Хохолок.- Неужели вы не хотите выти за меня замуж из-за моего безобразия? Может быть, вам не нравится мой ум или мой характер? - Нет, - отвечала принцесса, - мне нравится и ваш ум, и ваш характер... - Значит, вас пугает только моё безобразие? - сказал Рике Хохолок. - Но это поправимое дело, потому что вы можете сделать меня очень красивым человеком! - Как же сделать это? - спросила принцесса. - Очень просто, - отвечал Рике Хохолок. - Если вы полюбите меня и захотите, чтобы я стал красивым, я и стану красивым. Волшебница дала мне ум и способность сделать умной ту девушку, которую я полюблю. И та же самая волшебница дала вам способность сделать красивым того, кого вы полюбите. - Если это так, - сказала принцесса, то я всем сердцем хочу, чтобы вы сделались самым красивым на свете! И не успела принцесса произнести эти слова, как Рике Хохолок показался ей самым красивым и самым стройным человеком, какого она когда-нибудь видела. Говорят, что волшебницы и их волшебство здесь вовсе не причём. Просто принцесса, полюбив Рике Хохолка, перестала замечать его безобразие. То, что прежде ей казалось в нём безобразным, стало казаться красивым и привлекательным. Так или иначе, но принцесса тут же согласилась выйти за него замуж, и на следующий же день они отпраздновали свадьбу.

[АВАС 543]

Аркадий Аверченко  Слепцы  Рассказ

Королевский сад в эту пору дня был открыт, и молодой писатель Ave беспрепятственно вошел туда. Побродив немного по песчаным дорожкам, он лениво опустился на скамью, на которой уже сидел пожилой господин с приветливым лицом.

Пожилой приветливый господин обернулся к Ave и после некоторого колебания спросил:

- Кто вы такой?

- Я? Ave. Писатель.

- Хорошая профессия, - одобрительно улыбнулся незнакомец. - Интересная и почетная.

- А вы кто? - спросил простодушный Ave.

- Я-то? Да король.

- Этой страны?

- Конечно. А то какой же...

В свою очередь Ave сказал не менее благожелательно:

- Тоже хорошая профессия. Интересная и почетная.

- Ох, и не говорите, - вздохнул король. - Почетная-то она почетная, но интересного в ней ничего нет. Нужно вам сказать, молодой человек, королевствование не такой мед, как многие думают.

Ave всплеснул руками и изумленно вскричал:

- Это даже удивительно! Я не встречал ни одного человека, который был бы доволен своей судьбой.

- А вы довольны? - иронически прищурился король.

- Не совсем. Иногда какой-нибудь критик так выругает, что плакать хочется.

- Вот видите! Для вас существует не более десятка-другого критиков, а у меня критиков миллионы.

- Я бы на вашем месте не боялся никакой критики, - возразил задумчиво Ave и, качнув головой, добавил с осанкой видавшего виды опытного короля, - вся штука в том, чтобы сочинять хорошие законы.

Король махнул рукой.

- Ничего нe выйдет! Все равно никакого толку.

- Пробовали?

- Пробовал.

- Я бы на вашем месте...

- Э, на моем месте! - нервно вскричал старый король. - Я знал многих королей, которые были сносными писателями, но я не знаю ни одного писателя, который был хотя бы третьесортным, последнего разряда, королем. На моем месте... Посадил бы я вас на недельку, посмотрел бы, что из вас выйдет...

- Куда... посадили бы? - осторожно спросил обстоятельный Ave.

- На свое место!

- А! На свое место... Разве это возможно?

- Отчего же! Хотя бы для того это нужно сделать, чтобы нам, королям, поменьше завидовали... чтобы поменьше и потолковее критиковали нас, королей!

Ave скромно сказал:

- Ну, что ж... Я, пожалуй, попробую. Только должен предупредить: мне это случается делать впервые, и если я с непривычки покажусь вам немного... гм... смешным - не осуждайте меня.

- Ничего, - добродушно улыбнулся король. - Не думаю, чтобы за неделю вы наделали особенно много глупостей... Итак - хотите?

- Попробую. Кстати, у меня есть в голове один небольшой, но очень симпатичный закон. Сегодня бы его можно и обнародовать.

- С Богом! - кивнул головой король. - Пойдемте во дворец. А для меня, кстати, это будет неделькой отдыха. Какой же это закон? Не секрет?

- Сегодня, проходя по улице, я видел слепого старика... Он шел, ощупывая руками и палкой дома, и ежеминутно рисковал попасть под колеса экипажей. И никому не было до него дела... Я хотел бы издать закон, по которому в слепых прохожих должна принимать участие городская полиция. Полисмен, заметив идущего слепца, обязан взять его за руки и заботливо проводить до дому, охраняя от экипажей, ям и рытвин. Нравится вам мой закон?

- Вы добрый парень, - устало улыбнулся король. - Да поможет вам Бог. А я пойду спать. - И, уходя, загадочно добавил: - Бедные слепцы...

II

Уже три дня королевствовал скромный писатель Ave. Нужно отдать ему справедливость - он не пользовался своей властью и преимуществом своего положения. Всякий другой человек на его месте засадил бы критиков и других писателей в тюрьму, а народонаселение обязал бы покупать только свои книги - и не менее одной книги в день, на каждую душу, вместо утренних булок.

Ave поборол соблазн издать такой закон. Дебютировал он, как и обещал королю, "законом о провожании полисменами слепцов и об охранении сих последних от разрушительного действия внешних сил, как-то: экипажи, лошади, ямы и проч.".

Однажды (это было на четвертый день утром) Ave стоял в своем королевском кабинете у окна и рассеянно смотрел на улицу.

Неожиданно внимание его было привлечено страшным зрелищем: два полисмена тащили за шиворот прохожего, а третий пинками ноги подгонял его сзади.

С юношеским проворством выбежал Ave из кабинета, слетел с лестницы и через минуту очутился на улице.

- Куда вы его тащите? За что бьете? Что сделал этот человек? Скольких человек он убил?

- Ничего он не сделал, - отвечал полисмен.

- За что же вы его и куда гоните?

- Да ведь он, ваша милость, слепой. Мы его по закону в участок и волокем.

- По за-ко-ну? Неужели есть такой закон?

- А как же! Три дня тому назад обнародован и вступил в силу.

Ave, потрясенный, схватился за голову и взвизгнул:

- Мой закон?!

Сзади какой-то солидный прохожий пробормотал проклятие и сказал:

- Ну и законы нынче издаются! О чем они только думают? Чего хотят?

- Да уж, - поддержал другой голос, - умный закончик: "Всякого замеченного на улице слепца хватать за шиворот и тащить в участок, награждая по дороге пинками и колотушками". Очень умно! Чрезвычайно добросердечно!! Изумительная заботливость!!

Как вихрь, влетел Ave в свой королевский кабинет и крикнул:

- Министра сюда! Разыщите его и сейчас же пригласите в кабинет!! Я должен сам расследовать дело!

III

По расследовании, загадочный случай с законом "Об охране слепцов от внешних сил" разъяснился.

Дело обстояло так.

В первый день своего королевствования Ave призвал министра и сказал ему:

- Нужно издать закон "о заботливом отношении полисменов к прохожим слепцам, о провожании их домой и об охране сих последних от разрушительного действия внешних сил, как-то: экипажи, лошади, ямы и проч.".

Министр поклонился и вышел. Сейчас же вызвал к себе начальника города и сказал ему:

- Объявите закон: не допускать слепцов ходить по улицам без провожатых, а если таковых нет, то заменять их полисменами, на обязанности которых должна лежать доставка по месту назначения.

Выйдя от министра, начальник города пригласил к себе начальника полиции и распорядился:

- Там слепцы по городу, говорят, ходят без провожатых. Этого не допускать! Пусть ваши полисмены берут одиноких слепцов за руку и ведут куда надо.

- Слушаю-с.

Начальник полиции созвал в тот же день начальников частей и сказал им:

- Вот что, господа. Нам сообщили о новом законе, по которому всякий слепец, замеченный в шатании по улице без провожатого, забирается полицией и доставляется куда следует. Поняли?

- Так точно, господин начальник!

Начальники частей разъехались по своим местам и, созвав полицейских сержантов, сказали:

- Господа! Разъясните полисменам новый закон: "Всякого слепца, который шатается без толку по улице, мешая экипажному и пешему движению, - хватать и тащить куда следует".

- Что значит "куда следует"? - спрашивали потом сержанты друг у друга.

- Вероятно, в участок. На высидку... Куда ж еще...

- Наверно, так.

- Ребята! - говорили сержанты, обходя полисменов. - Если вами будут замечены слепцы, бродящие по улицам, хватайте этих каналий за шиворот и волоките в участок!

- А если они не захотят идти в участок?

- Как не захотят? Пара хороших подзатыльников, затрещина, крепкий пинок сзади - небось побегут!..

Выяснив дело "Об охране слепцов от внешних влияний", Ave сел за свой роскошный королевский стол и заплакал.

Чья-то рука ласково легла ему на голову.

- Ну, что? Не сказал ли я, узнав впервые о законе "охранения слепцов" - "бедные слепцы!". Видите! Во всей этой истории бедные слепцы проиграли, а я выиграл.

- Что вы выиграли? - спросил Ave, отыскивая свою шапку.

- Да как же? Одним моим критиком меньше. Прощайте, милый. Если еще вздумаете провести какую-нибудь реформу - заходите.

"Дожидайся!" - подумал Ave и, перепрыгивая через десять ступенек роскошной королевской лестницы, убежал.

[АВАС 543]

Умберто Эко   МАЯТНИК ФУКО  отрывок

 

... Но я говорил о первой встрече с Бельбо. Мы виделись и раньше, перекидывались репликами в пиладовском баре, знал я о нем мало — только что он работал в «Гарамоне», книги этого издательства я читал в университете. Издательство маленькое, серьезное. Юноше, трудящемуся над дипломной работой, обычно импонирует знакомство с сотрудником престижного издательства.

— А вы чем занимаетесь? — спросил он однажды вечером, притиснутый рядом со мной к дальнему углу цинковой стойки Пилада в жуткой давке по случаю праздничного нашествия посетителей. В ту эпоху все обращались друг к другу на ты, студенты к преподавателям и преподаватели к студентам. Что уж говорить об аборигенах «Пилада». — Закажи и мне выпивку, — бросал студент в битловке главному редактору крупной газеты. Похоже было на Петербург молодости Шкловского. Одни Маяковские и ни одного Живаго. Бельбо не сопротивлялся общепринятому «ты», однако было ясно, что для него это синоним всего самого отвратительного. Он принимал игру в «ты», как бы чтобы продемонстрировать, что отвечает на хамство хамством, но что при этом имеется пропасть между дружбой и амикошонством. Настоящее «ты», которое, как в старину, выражало дружбу либо любовь, на моей памяти у него находилось для считанных людей. Для Диоталлеви и двух-трех женщин. К тем, кого он уважал, но знал не слишком давно, он обращался на «вы». Так он разговаривал и со мной все то время, что мы проработали вместе, и я гордился этой честью.

— А вы чем занимаетесь? — обратился он ко мне, и, как я теперь понимаю, это был знак высшей симпатии.

— В жизни или на этой сцене? — отозвался я, обводя взором пиладовские подмостки.

— В жизни.

— Учусь.

— Ходите в университет или учитесь?

— Смешно сказать, но одно не всегда исключает второе. Я пишу диплом о тамплиерах.

— Ой, как нехорошо, — отозвался Бельбо. — Разве это не тема для сумасшедших?

— Почему? Сумасшедшими я как раз и занимаюсь. Они герои большинства документов. Вы что, соприкасались с этой темой?

— Я служу в издательстве, а в издательствах одна половина посетителей нормальные, другая — сумасшедшие. Задача редактора — классифицировать с первого взгляда. Кто начинает с тамплиеров, как правило, — псих.

— Можете не продолжать. Их имя легион. Однако не все безумцы начинают с тамплиеров. Как вам удается опознавать прочих?

— Есть технология. Могу вас научить, как младшего товарища. Кстати говоря, как вас зовут?

— Казобон.

— А это не герой «Миддлмарч»?

— Не знаю. В любом случае был такой филолог в эпоху Возрождения. Но он мне не родственник.

— Ладно, замнем. Выпьете еще что-нибудь? Еще две порции, Пилад. Спасибо. Итак. Люди делятся на кретинов, имбецилов, дураков и сумасшедших.

— Кто-нибудь остается?

— Я-то уж точно. Хотя и вас обижать не хочется. Если сформулировать точнее, любой человек подпадает под все категории по очереди. Каждый из нас периодически бывает кретином, имбецилом, дураком и психом. Исходя из этого, нормальный человек совмещает в разумной пропорции все эти компоненты, иначе говоря, идеальные типы.

— Идеальтюпен.

— А. Вы и по-немецки можете.

— Приходится. Все библиографии по-немецки.

— В мои времена, кто знал немецкий, никогда не защищался. Так и проводил всю жизнь — зная немецкий. Теперь это, кажется, происходит с китаистами.

— Я не сильный спец в немецком. Так что не теряю надежды защититься. Но вернемся к вашей типологии. Что делать с гениями — с Эйнштейном, например?

— Гений — это тот, кто играет всегда на одном компоненте, но гениально, то есть питая его за счет всех остальных. — Он поднял свой стакан и к кому-то обратился: — Привет, красавица. Ты опять травилась?

— Нет, — отвечала прохожая. — Я теперь в коммуне.

— Молодец, — похвалил ее Бельбо и опять повернулся ко мне. — Что хорошо в коммуне. Отбивает любые желания.

— Вы говорили о сумасшедших.

— Надеюсь, вы не собираетесь уверовать в меня, как в бога. Я не открываю смысл жизни. Я говорю конкретно — о поведении умалишенного в издательстве. Это теория ad hoc,  договорились?

— Договорились. Теперь моя очередь платить.

— Валяйте. Пилад, пожалуйста, поменьше льда. Иначе я слишком быстро напьюсь. Так вот. Кретин лишен дара речи, он булькает, пускает слюни и не попадает мороженым в рот. Он входит в вертящуюся дверь с обратной стороны.

— Это невозможно.

— Ему — возможно. Исключаем кретина из круга интересующих феноменов. Кретин легко узнаваем и по издательствам не ходит. Отбросим.

— Отбросим.

— Имбецилу жить труднее. Подразумевается комплекс социального поведения. Имбецил — это тот, кто попадает пальцем в лужу.

— Пальцем в небо.

— Нет, пальцем в лужу. — И он погрузил палец в озерцо спиртного на буфетной стойке. — Когда хочет попасть в стакан. Рассуждает о содержании стакана, но так как в стакан не попал, в результате рассуждает о содержимом лужи. Попросту говоря, это специалист по ляпсусам, он спрашивает, как здоровье супруги, как раз у кого сбежала жена. Я передал идею?

— Передали. Знакомый тип.

— Имбецилы очень ценны в светских ситуациях. Они конфузят всех, но находят неисчерпаемые поводы для разговоров. Один безвредный подвид имбецила часто выступает дипломатом. Он способен говорить только о луже, не о стакане, и поэтому если «гафф» совершили другие, имбецил автоматически переключает тему. Это удобно. Однако и он нас не интересует, он не самостоятелен, его ставят только на подачу мячей, он рукописи по издательствам не носит. Имбецил не говорит, что кошки лают, он просто говорит о кошках, когда люди говорят о собаках. Он путается в светской беседе и когда обделается как следует — восхитителен. Это вымирающий вид, средоточие дивных буржуазных добродетелей. К нему требуется салон Вердюренов или даже Германтов. Нынешнему студенчеству знакомы эти фамилии?

— Что-то знакомое.

— Имбецил — это Жоашен Мюрат, выплясывающий на кровном жеребце перед офицерским строем. Вдруг он видит одного, в орденах, с Мартиники. «Вы негр?» — обращается к нему Мюрат. «Так точно, высокопревосходительство!» На что Мюрат: «Молодцом! Продолжайте, продолжайте!» Знаете эту байку? Прошу извинить, но сегодня я отмечаю исторический поворот моей судьбины. Я бросаю пить. Еще по одной? Не реагируйте, а то мне станет очень стыдно. Пилад!

— А дураки?

— Да. Специфика дурака затрагивает не сферу поведения, а сферу сознания. Дурак начинает с того, что собака домашнее животное и лает, и приходит к заключению, что коты тоже лают потому, что коты домашние… Или что все афиняне смертны, все обитатели Пирея смертны, следовательно, все обитатели Пирея афиняне.

— Что верно.

— По чистой случайности. Дурак способен прийти к правильному умозаключению, но ошибочным путем.

— А что, лучше приходить к ошибке, но рационально?

— Еще бы, а иначе зачем было делаться с таким трудом рациональными животными?

— Крупные человекообразные обезьяны произошли от низших форм жизни, люди происходят от низших форм жизни, следовательно, люди являются крупными человекообразными обезьянами.

— Для начала неплохо. Вы уже почти уверены, что есть какой-то логический сбой, но, конечно, вам надо еще поработать, чтобы понять, где… Дураки коварны. Имбецилы опознаются моментально, не говорю уж о кретинах, в то время как дураки рассуждают похоже на нас с вами, не считая легкого сдвига по фазе. От дурака редактору нет спасения, приход его, как правило, длится вечность. Дураки публикуются легко, потому что с первого наскока выглядят убедительно. Издательский редактор не стремится выявлять дураков. Если их не выявляет Академия наук, почему должен редактор?

— Философия тоже для дураков открыта. Онтологическое доказательство Святого Ансельма — глупость. Бог обязан существовать потому, что я могу вообразить его как существо, обладающее всеми совершенствами, в том числе существованием. Он перепутал существование представления с существованием сущности.

— Хотя не менее глупо опровержение Гонилона. Я вполне могу думать об острове в море даже если этого острова нет. Второй дурак перепутал представление случайности с представлением необходимости.

— Турнир дураков.

— Вот-вот, а Господь Бог рад до безумия. Он специально сделался немыслимым, только чтобы доказать, что Ансельм и Гонилон оба дураки. Ничего себе высшая цель творения. То есть я хочу сказать, того деяния, во славу коего Господь Бог сотворил себя. Отлов дураков в космическом масштабе.

— Мы окружены дураками.

— И спасения нет. Дураки все, кроме вас и меня. Ну не обижайтесь! Кроме вас одного.

— По-моему, здесь применима теорема Геделя.

— Не знаю, я кретин. Пилад! — Сейчас очередь моя.

— Ладно, ваша следующая. Эпименид Критский утверждает, что все критяне лгуны. Если это говорит критянин, и если он хорошо знает критян, он говорит правду.

— Еще одна глупость.

— Святой Павел, Послание к Титу. Пошли дальше. Все, кто полагает, что Эпименид — лгун, по логике должны доверять критянам, но сами критяне не доверяют критянам, следовательно, ни один обитатель Крита не думает, что Эпименид — лгун.

— Это глупость или не глупость?

— Как скажете. Я же говорю, что дурака идентифицировать трудно. Дурак свободно может взять Нобелевку.

— Тогда дайте подумать… Некоторые из тех, кто не верит, что Господь сотворил мир в течение семи дней, не являются фундаменталистами, но некоторые фундаменталисты верят, что — Господь сотворил мир в течение семи дней. Следовательно, ни один не верящий, будто Господь сотворил мир в течение семи дней, — фундаменталист. Это глупость или нет?

— Господи помилуй… Как раз тот случай. Не знаю. А вам как кажется?

— В любом случае глупость, даже если все так. Здесь нарушается основной закон силлогизмов. Нельзя выводить универсальные заключения из двух частных посылок.

— А если бы дураком оказались вы?

— Попал бы в большое и хорошее общество.

— Это верно, глупость нас окружает. И так как наши логики обратны, наша глупость — это их мудрость. Вся история логики сводится к вырабатыванию приемлемого понятия глупости. Она слишком грандиозна. Всякий крупный мыслитель — рупор глупости другого.

— Мысль как когерентная форма глупости.

— Нет. Глупость мысли есть некогерентность другой мысли.

— Глубоко. Уже два, Пилад хочет закрываться, а мы еще не дошли до сумасшедших.

— Сейчас дойдем. Сумасшедших опознавать нетрудно. Это дураки, но без свойственных дуракам навыков и приемов. Дурак умеет доказывать свои тезисы, у него есть логика, кособокая, но логика. Сумасшедшего же логика не интересует, по принципу бузины в огороде любой тезис подтверждает все остальные, зато имеется идея фикс, и все, что попадает под руку, идет в дело для ее проталкивания. Сумасшедшие узнаются по удивительной свободе от доказательств и по внезапным озарениям. Так вот, вам может это показаться странным, но раньше или позже сумасшедшие кончают тамплиерами.

— Все?

— Нет, есть сумасшедшие без тамплиеров. Но которые с тамплиерами, опаснее. Сначала вы их не узнаете, вам кажется, что они говорят, как нормальные, но в одну прекрасную секунду… — Он потянулся было заказать еще виски, передумал и попросил счет. — Кстати к слову. О тамплиерах. Вчера там у нас один оставил очередную рукопись. По виду он именно сумасшедший, но, как говорится, с человеческим лицом. Угодно ознакомиться?

— С удовольствием. Может быть, найду что-нибудь полезное.

— Не думаю. Но если будет свободных полчаса, загляните к нам. Улица Синчеро Ренато, 1. Мне это нужнее, чем вам. Вы мне скажете, есть ли смысл в этой рукописи или нет.

— Почему вы доверяете мне?

— C чего вы взяли, что доверяю? Когда придете, начну доверять. Я доверяю тем, кто проявляет интересы.

Вошел студент с взволнованным видом:

— Товарищи! Около канала показались фашисты с цепями!

— Где моя дубинка, — сказал тот парень с татарскими усиками, который грозился расправиться со мной за Ленина. — Пойдем со мной, товарищи! — и все поспешно вышли.

— Надо бы пойти? — шепнул я, снедаемый совестью.

— Не надо, — ответил Бельбо. — Это просто Пилад освобождает помещение. Так как сегодня первый вечер, что я бросаю пить, чувствую я себя погано. Должно быть, начинается ломка от воздержания. Все, что я вам говорил в течение вечера, включая и данное высказывание, является ложью и только ложью.

[АВАС 543]

Исаак Бабель       Советская классическая проза    Справка

 

В ответ на ваш запрос сообщаю, что литературную работу я начал рано, лет двадцати. Меня влекла к ней природная склонность, поводом послужила любовь к женщине по имени Вера. Она была проституткой, жила в Тифлисе и слыла среди своих подруг деловой женщиной: брала в заклад вещи, покровительствовала начинающим и при случае торговала в компании с персами на восточном базаре. Каждый вечер выходила она на Головинский проспект и — рослая, белолицая — плыла впереди толпы, как плывет богородица на носу рыбачьего баркаса. Я крался за ней безмолвно, копил деньги и, наконец, решился. Вера запросила десять рублей, прижалась ко мне мягким, большим плечом и забыла обо мне. В харчевне, где мы ели люля-кебаб, она, разгоревшись от волнения, убеждала кабатчика расширить торговлю, переехать на Михайловский проспект. Из харчевни мы отправились к сапожнику за туфлями, потом, оставив меня одного, Вера пошла к подруге, у которой были крестины в тот день. В двенадцатом часу ночи пришли мы в гостиницу, но и там нашлись дела. Какая-то старушка снаряжалась в путь к сыну в Армавир. Вера тискала коленями ее чемоданы, заворачивала в масляную бумагу пирожки. Старуха с рыжей сумкой на боку и в газовой шляпенке ходила по номерам прощаться. Она шаркала по коридору резиновыми ботиками, всхлипывала и улыбалась всеми морщинами.

Я ждал Веру в ее номере, заставленном трехногими креслами, с глиняной печью и сырыми углами в разводах. В пузырьке, наполненном молочной жидкостью, умирали мухи, каждая умирала по-своему; чужая жизнь шаркала и разражалась хохотом в коридоре. Прошла вечность, прежде чем явилась Вера.

— Сейчас сделаемся, — сказала она и прикрыла за собой дверь.

Приготовления ее были похожи на приготовления доктора к операции. Она зажгла керосинку, поставила на нее кастрюлю с водой, перелила согревшуюся воду в кружку, от которой отходила белая кишка. Она бросила кристалл в кружку и стала стягивать с себя платье.

— Проводили Федосью Маврикиевну, — сказала Вера, — поверишь, она нам как родная была… Старушка одна едет, ни попутчика, никого…

В постели, слепо уставившись на меня расплывшимися сосками, лежала большая женщина с опавшими плечами.

— Что сидишь невесел? — спросила Вера и потянула меня к себе, — или денег жалко?..

— Моих денег не жалко…

— Почему так — не жалко?.. Или ты вор?

— Я не вор, а мальчик…

— Вижу, что не корова, — зевнув, сказала Вера, глаза ее слипались.

— Мальчик… — повторил я и похолодел от внезапности моей выдумки.

Отступать было некуда, и я рассказал случайной моей спутнице такую историю:

— Мы жили в Алешках Херсонской губернии, — придумано было для начала, — отец работал чертежником, пытался дать нам, детям, образование, но мы пошли в мать, картежницу и лакомку. Десяти лет стал я воровать у отца деньги, а подросши, убежал в Баку, к родственникам матери. Они познакомили меня со стариком. Звали его Степаном Ивановичем, я сошелся с ним, и мы прожили всего четыре года…

— Да тебе лет-то сколько было?..

— Пятнадцать…

Вера ждала злодейств от человека, развратившего меня. Тогда я сказал:

— Мы прожили с ним четыре года, Степан Иванович оказался доверчивым человеком, всем верил на слово… Мне бы ремесло изучить за эти годы, но у меня на уме одно было — биллиард… Приятели разорили Степан Иваныча. Он выдал им бронзовые векселя, векселя предъявили ко взысканию…

Как взбрели мне на ум бронзовые векселя — кто знает? — но я сделал правильно, упомянув о них. Женщина всему поверила, услышав о векселях. Она закуталась в шаль, красный платок заколебался на ее плечах.

— …Степан Иваныч разорился. Его выгнали из квартиры, мебель продали с торгов. Он поступил приказчиком на выезд, я не стал жить с ним, с нищим, и перешел к богатому старику, к церковному старосте…

Церковный староста… Это было украдено у какого-то писателя, выдумка ленивого сердца… Чтобы поправиться — я вдвинул астму в желтую грудь старика, припадки астмы, сиплый свист удушья… Старик вскакивал по ночам и дышал со стоном в бакинскую керосиновую ночь… Он скоро умер… Родственники прогнали меня. И вот я в Тифлисе, с двадцатью рублями в кармане. Номерной гостиницы, где я остановился, обещал богатых гостей, но пока он приводит одних духанщиков…

И я стал молоть о духанщиках, о грубости их и корыстолюбии — вздор, слышанный мной когда-то… Жалость к себе разрывала мне сердце, гибель казалась неотвратимой. Я замолчал. История была кончена; керосинка потухла. Вода закипела и остыла. Женщина неслышно прошла по комнате. Передо мной двигалась ее спина, мясистая и печальная.

— Чего делают, — прошептала она и развела створки окна, — боже, чего делают…

В квадрате окна уходил каменистый подъем, кривая турецкая уличка. Остывающие камни посвистывали на улице. Запах воды и пыли шел от мостовой.

— Ну, а баб ты знаешь? — обернулась ко мне Вера.

— Откуда мне их знать… Кто меня допустит…

— Чего делают, — сказала Вера, — боже, чего делают…

Я прерву здесь рассказ, для того чтобы спросить вас, товарищи, видели ли вы, как рубит деревенский плотник избу для своего собрата плотника, как споро, сильно и счастливо летят стружки от обтесываемого бревна?..

В ту ночь тридцатилетняя женщина обучила меня немудрой своей науке. Я испытал в ту ночь любовь, полную терпения, и услышал слова женщины, обращенные к женщине.

Мы заснули на рассвете. Нас разбудил жар наших тел. Мы пили чай на майдане, на базаре старого города. Мирный турок налил нам из завернутого в полотенце самовара чай, багровый, как кирпич, дымящийся, как только что пролитая кровь. Караван пыли летел на Тифлис — город роз и бараньего сала. Пыль заносила малиновый костер солнца. Тягучий крик ослов смешивался с ударами котельщиков. Турок подливал нам чаю и на счетах отсчитывал баранки.

Когда испарина бисером обложила меня — я поставил стакан донышком вверх и придвинул к Вере две золотые пятирублевки. Полная ее нога лежала на моей ноге. Она отодвинула деньги.

— Расплеваться хочешь, сестричка?..

Нет, я не хотел расплеваться. Мы уговорились встретиться вечером, и я положил обратно в кошелек два золотых — мой первый гонорар.

[АВАС 543]

Рэй Брэдбери    Я никогда вас не увижу

 

   Послышался тихий стук в кухонную дверь, и когда миссис О’Брайен отворила, то увидела на крыльце своего лучшего жильца, мистера Рамиреса, и двух полицейских — по одному с каждой стороны. Зажатый между ними, мистер Рамирес казался таким маленьким.  — Мистер Рамирес! — озадаченно воскликнула миссис О’Брайен.    Мистер Рамирес был совершенно уничтожен. Он явно не мог найти слов, чтобы объясниться.  Он пришел в пансионат миссис О’Брайен больше двух лет назад и с тех пор постоянно жил тут. Приехал на автобусе из Мехико-Сити в Сан-Диего, а затем сюда, в Лос-Анджелес. Здесь он нашел себе маленькую чистую комнатку с лоснящимся голубым линолеумом на полу, с картинами и календарями на цветастых обоях и узнал миссис О’Брайен — требовательную, но приветливую хозяйку. В войну работал на авиазаводе, делал части для самолетов, которые куда-то улетали; ему и после войны удалось сохранить свое место. С самого начала он зарабатывал хорошо. Мистер Рамирес понемногу откладывал на сберегательную книжку и только раз в неделю напивался — право, которое миссис О’Брайен признавала за каждым честным тружеником, не докучая человеку расспросами и укорами. В печи на кухне миссис О’Брайен пеклись пироги. Скоро они лягут на стол, чем-то похожие на мистера Рамиреса: блестящая, хрусткая коричневая корочка и надрезы, чтобы выходил воздух, сильно смахивающие на узкие щелочки, сквозь которые смотрели его черные глаза. На кухне вкусно пахло. Полицейские чуть наклонились вперед, соблазненные заманчивым ароматом. Мистер Рамирес упорно смотрел на свои ноги, точно это они завели его в беду. — Что произошло, мистер Рамирес? — спросила миссис О’Брайен. Подняв глаза, мистер Рамирес за спиной миссис О’Брайен увидел знакомый длинный стол с чистой белой скатертью, и на нем большое блюдо, холодно поблескивающие бокалы, кувшин с водой и кубиками льда, миску свежего картофельного салата и миску фруктового салата из бананов и апельсинов, нарезанных кубиками и посыпанных сахаром. За столом сидели дети миссис О’Брайен. Трое взрослых сыновей были увлечены едой и разговором, две дочери помоложе ели, не сводя глаз с полицейских. — Я здесь уже тридцать месяцев, — тихо сказал мистер Рамирес, глядя на пухлые руки миссис О’Брайен. — На шесть больше, чем положено, — добавил один из полицейских. — У него ведь временная виза. Мы уже начали его разыскивать. Вскоре после того как мистер Рамирес поселился в пансионате, он купил для своей комнатушки радиоприемник; придя с работы, он с неподдельным удовольствием включал его на полную мощность. Кроме того, он купил часы на руку, которые тоже носил с удовольствием. Вечерами он часто гулял по примолкшим улицам, разглядывал в витринах красивые рубашки и некоторые из них покупал, любовался брошками и некоторые покупал своим немногочисленным приятельницам. Одно время он по пять раз в неделю ходил в кино. Еще он катался на трамвае, иногда целую ночь напролет, вдыхая электричество, скользя черными глазами по объявлениям, чувствуя, как вращаются колеса под ним, глядя, как проплывают мимо маленькие спящие дома и большие отели. Кроме того, он ходил в роскошные рестораны, где заказывал себе обед из многих блюд, посещал оперу и театр. И он приобрел автомобиль, но потом забыл про взносы, и сердитый агент из магазина увел машину со стоянки перед пансионатом.    — Понимаете, миссис О’Брайен, — продолжал мистер Рамирес, — придется мне выехать из моей комнаты. Я пришел только забрать свой чемодан и одежду, чтобы последовать за этими господами. — Обратно в Мексику? — Да. В Лагос. Это маленький городок севернее Мехико-Сити. — Мне очень жаль, мистер Рамирес. — Я уже собрал свои вещи, — глухо произнес мистер Рамирес, часто моргая черными глазами и растерянно шевеля руками. Полицейские не трогали его. В этом не было нужды. — Вот ключ, миссис О’Брайен, — сказал мистер Рамирес. — Я уже взял чемодан. Только теперь миссис О’Брайен заметила стоящий у его ног чемодан. Мистер Рамирес снова обвел взглядом просторную кухню, блестящее серебро приборов, обедающих молодых людей, сверкающий воском пол. Он повернулся и долго глядел на соседний дом, высокое и красивое трехэтажное здание. Глядел на балконы и пожарные лестницы, на ступеньки крылец, на веревки с хлопающим на ветру бельем. — Вы были хорошим жильцом, — сказала миссис О’Брайен. — Спасибо, спасибо, миссис О’Брайен, — тихо ответил он. И закрыл глаза.    Миссис О’Брайен правой рукой придерживала наполовину открытую дверь. Один из сыновей за ее спиной напомнил, что ее обед стынет, но она только кивнула ему и снова повернулась к мистеру Рамиресу. Когда-то ей довелось гостить в нескольких мексиканских пограничных городках, и вот теперь вспомнились знойные дни и несчетные цикады — они прыгали, падали, лежали мертвые, хрупкие, словно маленькие сигары в витринах табачных лавок, — вспомнились каналы, разносящие по фермам воду из реки, пыльные дороги, иссушенные пригорки. И тихие города, и теплое вино, и непременные обжигающие рот сытные блюда. Вспомнились вяло бредущие лошади и тощие зайцы на шоссе. Вспомнились ржавые горы, запорошенные пылью долины и океанский берег, сотни километров океанского берега — и никаких звуков, кроме прибоя.  — Мне искренне жаль, мистер Рамирес, — сказала она.— Я не хочу уезжать обратно, миссис О’Брайен, — тихо промолвил он. — Мне здесь нравится, я хочу остаться. Я работал, у меня есть деньги. Я выгляжу вполне прилично, ведь правда? Нет, я не хочу уезжать! — Мне очень жаль, мистер Рамирес, — ответила она. — Если бы я могла что-то сделать. — Миссис О’Брайен! — вдруг крикнул он, и по щекам его покатились слезы. Он протянул обе руки, пылко схватил ее руку и тряс, сжимал, цеплялся за нее. — Миссис О’Брайен, я никогда вас не увижу больше, никогда не увижу!.. Полицейские улыбнулись, но мистер Рамирес не видел их улыбок, и они перестали улыбаться. — Прощайте, миссис О’Брайен. Вы были очень добры ко мне. Прощайте! Я никогда вас не увижу больше! Полицейские ждали, когда мистер Рамирес повернется, возьмет свой чемодан и пойдет. Он сделал это, и они последовали за ним, вежливо козырнув на прощание миссис О’Брайен. Она смотрела, как они спускаются вниз по ступенькам. Потом тихо затворила дверь и медленно вернулась к своему стулу. Она выдвинула его и села. Взяла блестящие нож и вилку и вновь принялась за свою котлету. — Поторопись, мам, — сказал один из сыновей. — Все остыло. Миссис О’Брайен отрезала кусок и долго, медленно жевала его, потом поглядела на закрытую дверь. И положила на стол нож и вилку. — Что случилось, мама? — Ничего, — сказала миссис О’Брайен, поднося руку к лицу. — Просто я подумала, что никогда больше не увижу мистера Рамиреса…

[АВАС 543]

                                                                        Бранко Китанович   Человек, который не знал страха.

– Первой приглашается фрейлейн Довгер! – возвестил фон Бабах, открывая массивную обитую кожей дверь. Это была первая неожиданность. Кузнецов предполагал, что или их пригласят к Коху вдвоем с Валей, или же первым вызовут его. Валя взглянула на своего «жениха», слегка улыбнулась, затем энергично встала и пошла к двери. «Первое, что я тогда ощутила, было предчувствие, что больше мы никогда не увидимся», – рассказывала она позднее. В большом роскошно меблированном кабинете Валя прежде всего увидела трех крупных темно-серых овчарок. Они лежали на полу и напряженно смотрели на нее злобными глазами. На стене висел огромный портрет Гитлера в толстой золоченой раме. Под портретом, глубоко утонув в кресле, за массивным резным столом сидел дородный мужчина, усы и прическа которого свидетельствовали о его стремлении во всем походить на своего шефа. Кох просматривал прошение Вали и даже не поднял глаз, когда она вошла в кабинет. Между ним и Валей сразу же встал один из охранников, второй занял место за креслом Коха, а третий охранник, выделявшийся громадным ростом и огромными ручищами, встал за Валей. Еще одно непредвиденное обстоятельство – овчарки. Не помешают ли они Кузнецову осуществить его план? Валя дрожала от напряжения. Кох был сердит. На его столе в папке лежали бумаги, свидетельствовавшие о моральном растлении ряда старших офицеров ровнинского гарнизона, включая одного генерала авиации, взятого, как говорится, с поличным. Рейхскомиссара прежде всего интересовал вопрос, не использует ли противник этих патологических типов в интересах получения разведданных о вермахте. Что касается обер-лейтенанта Зиберта, то за него ходатайствовал лично фон Бабах, пользовавшийся у рейхскомиссара полным доверием. Однако в нацистском лагере каждый подозревал другого, а интриги, обман, доносы считались обычным средством на пути к карьере. – Чем вы занимаетесь, фрейлейн Довгер? – строгим голосом спросил Кох. – Я работаю продавщицей в магазине фирмы братьев Бауэр, – тихо ответила Валя. – Вы указываете в анкете, что окончили десятилетку, советскую, конечно. Какая же из вас продавщица? – Я была вынуждена пойти работать после гибели отца, чтобы прокормить мать, сестру и себя. Мне помогал господин «Пеон Метко. – Чем же вам не нравится Великая Германия? В прошении вы указываете, что в вас течет немецкая кровь, и в то же время отказываетесь оказать помощь своей подлинной родине! – повысил голос гауляйтер. Лицо его приняло высокомерное выражение, темные глаза смотрели строго на стоявшую перед ним тоненькую девушку. – Я уже упомянула, господин рейхскомиссар, что после смерти отца содержу целую семью. Моя мама тяжело больна, а сестре всего лишь тринадцать лет? – тихо произнесла Валя, стараясь говорить как можно более убедительно. В ее голосе слышалось отчаяние. – Очень прошу вас, герр гауляйтер, разрешите мне остаться со своими родными. Я и здесь могу быть полезной германскому рейху. Я владею немецким, русским, украинским и польским языками. Могу переводить, печатаю на машинке.

– Откуда вы знаете господина Зиберта?

– Я знакома с ним уже восемь месяцев.

– А где вы познакомились?

– Случайно в поезде. Позднее, по пути на фронт, он заезжал к нам… Теперь я не могу жить без него.

– Чем вы можете доказать, что ваши родители происходят из Германии?

– У отца имелись все документы. Его дед переселился сюда из Регенсбурга. Но все бумаги пропали при гибели отца.

– Все это, фрейлейн, выглядит неубедительно. Я понимаю ваше положение, но неужели у вас не сохранилось ни одного документа?

Кох нерешительно покачивал головой. Ему явно понравилось, что Валя свободно говорила по-немецки и по-польски. В разговоре он несколько раз переходил с одного языка на другой, и Валя без затруднений следовала за ним.

– Не знаю, что делать с вами, фрейлейн Довгер. Надо еще подумать. Вас известят о моем решении, – завершил разговор Кох. – Вы свободны, можете идти. Пусть войдет обер-лейтенант Зиберт.

Прежде чем фон Бабах пригласил Кузнецова, через вторую дверь в кабинет Коха вошли два унтер-офицера с огромной овчаркой, которая сразу же уселась впереди письменного стола. Три других овчарки остались на своих местах.

– Хайль Гитлер! – резко выбросил вперед правую руку в нацистском приветствии обер-лейтенант Пауль Зиберт, едва переступив порог кабинета Коха.

– Хайль! – негромко ответил Кох, не вставая из кресла, и движением головы предложил Зиберту сесть на стул, поставленный посередине комнаты.

В тот же миг за плечами Зиберта встали два эсэсовца, готовые схватить его при малейшем сомнительном движении. Третий эсэсовец занял место за креслом Коха, а еще двое стояли у зашторенных окон. Кузнецов сразу оценил создавшуюся обстановку. Путь к столу ему преграждала овчарка, и стрелять в Коха пришлось бы с расстояния в пять-шесть шагов. Овчарка сразу же предупреждающе заурчала, стоило ему сделать рукой движение в направлении кармана. Один из эсэсовцев, стоявших позади, неожиданно взял его сильной рукой за плечо и прошептал: – Господин обер-лейтенант, здесь не разрешается ни носовой платок вынимать, ни совать руку в карман. Что делать? Такого приема Кузнецов не ожидал. Операция представлялась ему иначе. В такой обстановке выстрелить из пистолета ему не удастся. Прежде чем он выхватит из кармана пистолет, эсэсовцы и овчарки разорвут его на куски. Позднее, анализируя эту ситуацию, Кузнецов говорил, что уничтожить Коха можно было лишь одним путем – взорвать на себе мину или противотанковую гранату. Кузнецов не мог тогда предположить, что охрана у Коха будет такой сильной. Ему еще не приходилось слышать, чтобы кто-либо из верхушки третьего рейха принимал подобные меры личной безопасности.Кох начал беседу довольно раздраженно, показывая, что не одобряет выбора обер-лейтенанта.

– Мне не ясно, обер-лейтенант, как у вас все это произошло? Вы, кадровый немецкий офицер, а влюбились в девушку сомнительного происхождения. Не отрицаю, она отлично говорит по-немецки, но я интуитивно чувствую, что в ней есть примесь русской или еврейской крови.

– Фрейлейн Довгер – чистокровная арийка, герр рейхскомиссар! – учтиво ответил Зиберт. – Ее отца, который был предан фюреру и Великой Германии, убили партизаны. Я знал его лично. Разве его дочь заслужила такого сурового отношения со стороны фатерланда?

– Хорошо, хорошо, – Кох остановил его движением руки. Кузнецов напряженно размышлял над тем, каким образом следует использовать создавшуюся ситуацию. Ему было очевидно, что настроение Коха меняется в лучшую сторону. Но он еще не отказался и от первоначального плана, хотя это и было бы самоубийством.

– Зиберт, вы член национал-социалистической партии?

– Так точно, герр рейхскомиссар. С 1937 года.

– Откуда вы родом? – продолжал задавать вопросы Кох.

– Из Восточной Пруссии, герр рейхскомиссар. Из Кенигсберга.

– Неужели! Так мы же земляки! А кто ваши родители, земляк? – Кох с интересом смотрел на Зиберта.

– Мой отец давно умер. Он был управляющим имения князя Шлобиттена, что вблизи Элбинга, господин рейхскомиссар. А я до ухода в армию был помощником нового управляющего.

– Подождите, подождите! – Кох задумался на мгновение. – Кажется, я припоминаю вас. Точно, вспомнил! В тридцать пятом году я был в тех местах на охоте и однажды ужинал в замке Шлобиттена. О, какой это был прекрасный вечер, я его никогда не забуду. Охотничий шницель с белым вином! Да, помню, что в замке я разговаривал с управляющим и его помощником. Так, значит, это были вы?

– Так точно, герр рейхскомиссар, то был я, – скромно ответил Кузнецов. И добавил: – Для меня большая честь, что вы запомнили тот случай. У вас абсолютная память.

Происходило невероятное. Кох «узнал» в советском разведчике помощника управляющего одного крупного поместья в Германии. Самое любопытное состояло в том, что Кузнецов никогда не был в Шлобиттене.

Тон беседы резко изменился. Кох угостил Зиберта египетскими сигаретами.

– А за что вы получили Железные кресты, обер-лейтенант?

– Первый – за поход во Францию, второй – на ост-фронте.

– Чем занимаетесь в данное время?

– После ранения временно служу в «Виршафтс-коммандо», господин рейхскомиссар. Ожидаю направления на фронт, в свою часть.

– А где она находится сейчас?

– Под Курском, герр рейхскомиссар.

– О, интересно! Тогда вам надо побыстрее поправляться, мой храбрый земляк. Фюрер готовит большевикам сюрприз именно под Курском. Мы нанесем им там удар такой силы, что переломим хребет. Наступают события, которые поставят Россию на колени. Под Курском вы сможете отомстить за свои раны, дорогой мой земляк!

Перед Кузнецовым предстал подлинный фанатик-фашист, охваченный ненавистью и презрением к противнику. Кулаки его были сжаты, зубы стиснуты, время от времени он стучал кулаком по столу, предвещая страшную кару всем, кто осмелится противиться великой Германии.

Драматичный поворот беседы ошеломил Кузнецова. Рейхскомиссар заговорил о событиях, огромное значение которых советский разведчик сразу почувствовал, но в тот момент он был еще не в состоянии полностью осознать их подлинные масштабы и возможные последствия.

– Имеются люди, – продолжал Кох, – которые после Сталинграда начали выражать недовольство. Появились слухи о втором фронте, о возможности заключения перемирия. Но эти паникеры забыли, что в Германии давно уже правит не император Вильгельм, а великий фюрер. Его гений, предвидение и упорство уберегут Германию от такой глупости. Второго фронта, мой земляк, не будет ни в этом году, ни в следующем. Его не будет никогда! Можете сказать об этом своим солдатам и офицерам, когда будете на фронте. У славянской расы больше не будет ни Чудского озера, ни Куликова поля. Поражение под Курском будет концом экспансии славян. Приходилось ли вам встречаться в бою с русскими танками, обер-лейтенант?

– К сожалению, да. Должен признать, что их тридцатьчетверки весьма неприятны, но это совсем не значит, что с ними нельзя бороться.  Коха охватил приступ злобы. Эсэсовцы обеспокоенно смотрели на него. Даже овчарки повернули головы в сторону рейхскомиссара, будто он обращался к ним.

Кузнецов окончательно принял решение отменить покушение. Обезумевший гауляйтер открывал перед ним тайны первостепенной важности. О них должен был знать Центр. – Через полтора-два месяца русские узнают силу наших новых «тигров» и «пантер». Броню этих машин не берет ни один снаряд, ни одна граната. Позднее, на процессе в Варшаве, Кох заявит, что во время беседы с Кузнецовым он был немного пьян. Видимо, этим можно объяснить тот факт, что в один из моментов разговора он встал из кресла и подошел к большой карте, висевшей на стене. Его лицо покраснело, глаза сверкали, голос гремел на весь кабинет. – Фюрер готовит большевикам внезапный удар. На сей раз будет совсем не так, как было под Москвой в сорок первом или под Сталинградом в сорок втором. Готовится нечто исключительное! Это будет последнее усилие, от которого разлетится вдребезги и второй фронт, и большевизм, и его агентура в оккупированных странах. О, когда фюрер решил ударить Россию в ее сердце, мы снова поверили в его гениальность. Проделаем брешь, раздробим большевизм, вытащим Красную Армию из укрепленных городов в бескрайнюю степь и больше никто не будет в состоянии остановить лавину непобедимого вермахта! Кузнецов не верил собственным ушам. Эрих Кох, заместитель Гитлера, в случайном разговоре с каким-то обер-лейтенантом, пусть даже «знакомым» и «земляком», выбалтывал строжайшую государственную тайну – о подготовке грандиозной битвы под Курском и Орлом. Рейхскомиссар понемногу успокаивался, победоносно поглядывая на восхищенные лица своих слушателей. В кабинете наступила тишина. Большая темно-серая овчарка, сидевшая перед столом, несколько раз зевнула, широко открывая пасть, и почесала ногой ухо. Кох пододвинул к себе прошение Вали и написал на нем: «Отменить решение об отправке Валентины Довгер в Германию. Принять ее на работу в качестве служащей в отдел учета и сводок рейхскомиссариата. Учесть, что она владеет немецким, русским, украинским и польским языками. Эрих Кох».

[Tamplier 106]

В честь скорого Дня Победы. Рассказ не мой, но знаю автора и он не против, что я его размещу тут.

 

Рассказ. ОРДЕН

Сергей ждал звонка. Должна была позвонить Настя и обговорить планы на вечер. Два месяца назад они закончили школу, но компания из их класса продолжила по инерции общение, встречи и посиделки. Правда сама компания сильно поредела. Многие из класса уехали учится или работать из ихнего города. Сергей решил до армии отдыхать и как он говорил – копить сил. Он так на семейном совете и сказал – от армии отмазаться не получится, а в хорошей старой песне пели «танцуй пока молодой!», вот я пока до армии и отдохну. 
Батя махнул рукой, мать сказала – как знаешь сынок, ты теперь взрослый и Серёга начал готовится к армии, т.е. отдыхать ... 
Настя Серёге нравилась, бесшабашная и весёлая девчонка была заводилой их компании. Серёга тоже был не пай мальчиком. В общем, их чаще называли не просто парой, а «два сапога - пара». 
Настя позвонила в обед, протараторив быстро «привет, как дела, я сейчас занята и собираемся в вечером в девять в баре» отключила телефон. Серега, поняв, что уже всё решено насчёт бара задумался. 
- Блин! Опять деньги искать!
Предки, конечно, выделяли определённые суммы на отдых, т.е. «подготовку к армии», но этих денег для реализации всех желаний Серёги явно не хватало. Ну ладно, думал Серёга, ещё пойти в парк или на набережную с пивасиком … но бар требует других вливаний, а прийти и потом одалживать у друзей было просто западло. 
С этими мыслями Серёга ходил по квартире и думал где взять денег. И тут его осенило. В шкафу в дальнем углу лежала коробка с «раритетами семьи». Он давно удивлялся, ну на кой нужны паспорта и гарантийные талоны на бытовую технику, которая уже давно сгнила на свалке? Зачем нужны всякие чеки, билеты и квитанции? Родители упорно всё это хранили! Но сейчас самое главное, что он вспомнил про орден. Орден «Красной Звезды» лежал в этой коробке и по рассказам отца принадлежал его деду – ветерану Великой Отечественной войны. Знал Серёга, что прадед ушёл на войну добровольцем прямо из этой квартиры, ну воевал, ну жив остался, ну умер в 72-ом. Видел он его конечно только на старых фото и особых родственных чувств к давно почившему родственнику не испытывал. 
- Орден – это деньги на вечер! – радостно подумал Серёга. В интернете он не раз сталкивался с объявлениями о скупке наград и по его прикидкам, если продать орден, то на вечерние гульки должно хватить. Где срочно можно продать? – задумался Серёга. Так конечно на рынке! А родители и не заметят! Да и если заметят, не брал и всё!
Через 30 минут Серёга облокотившись о ларёк с прессой стоял среди мужиков, которые торговали с газет на асфальте всякой ерундой. Закурив, Серёга стал демонстративно вертеть орден в руках. Расчёт был верный и спустя 15 минут напротив него остановился парень его возраста в камуфлированной куртке.
- Орден продаёшь? – спросил парень.
- Ага! – ответил Серёга и для солидности сплюнул в сторону.
- Посмотреть можно?
- Смотри – и Серёга вальяжно дал орден в руки парню.
Парень, открутив закрутку, стал внимательно изучать номер, потом не отрывая взгляда от ордена не громко сказал – 44-й – 45-й, боевой … 
- Откуда он у тебя? Документы на орден есть?
Серёга хмыкнул – А тебя волнует? Документы ему! Нашёл я его! Хочешь покупай, а нет – проходи дальше!
Парень подумав спросил – И сколько хочешь?
- Три тысячи рублей! И он твой! – улыбаясь, сказал Серёга.
- Слушай, у меня только две сто … - парень демонстративно открыл портмоне и показал Серёге три купюры.
Подумав буквально пару секунд наш «продавец» согласился отдать орден за две сто.
Вечер у Серёги в компании удался, так как пришел поздно и голова утром болела. Дальше жизнь покатила свои ходом, новые проблемы – новые пути их решения …
А спустя полтора месяца произошло в жизни Серёги событие. Он был один дома, когда в дверь позвонили. Открыв её он с удивлением увидел парня. Он его узнал … Это был тот, который купил у него орден. Парень тоже узнал Серёгу. Растерялись оба. Стояли и молчали несколько десятков секунд. Паузу прервал парень, спросив, глядя в глаза Серёги, тут ли жил ветеран Великой Отечественной войны Калита Александр Фёдорович? Серёга на автомате утвердительно кивнул. Парень молча достал из папки лист бумаги, затем орден и вложив их в руки Серёги повернулся и спустился по лестнице …
Столбняк Серёгу отпустил через пару минут … В одной руке он держал тот самый орден, а в другой была копия наградного листа. Не закрывая двери он стал читать:
« … Гвардии сержант КАЛИТА Александр Фёдорович, разведчик 122 гвардейского стрелкового полка 21 гвардейской стрелковой Речицкой дважды Краснознаменной ордена Суворова и Кутузова дивизии был представлен к награждению орденом Славы 3 степени. 1923 года рождения. Русский. Член ВЛКСМ с 1942 года. Участие в войне с 1941 года. Ранен 20.03.43 года, 30.08.43 года, 3.07.44 года. 
Описание подвига: Тов. Калита в боях при форсировании р. Одер и при удержании Одерского плацдарма и при дальнейшем наступлении по преследованию отходящего противника до района восточнее г. Росток проявил отвагу и мужество. Форсировав водный рубеж р. Вест Одер 20.04.1945 года совместно с группой разведчиков пошел на штурм безымянных высот южнее фл. Вильхельмское и в числе первых ворвался во вражеские траншеи, где в рукопашной схватке огнем автомата уничтожил 3-х немцев. 20 и 21 апреля 1945 года когда противник предпринимал неоднократные контратаки превосходящих сил пехоты и танков стойко и мужественно отстаивал занимаемые рубежи. В этих боях лично сам уничтожил 2-х немцев.
Тов. КАЛИТА достоин награждения орденом "Слава 3 степени".
Подписал наградной лист командир полка гвардии подполковник Рыков.
Приказом по частям 21 гв.сд № 153/н от 13.05.1945 года награжден орденом "Красная Звезда" … »
Через два дня, в субботу, Серега, не афишируя перед родителями, поехал на кладбище. Долго искал могилу прадеда, но нашёл … Первые его слова на могиле были – Прости меня дед …

[АВАС 543]

                                                                               Мне двадцать лет. (Застава Ильича) 1964 год

 

Женятся идиоты в двадцать лет, а потом ходят вот с такими лицами.

 

Ничего не страшно, если ты не один, и у тебя есть во что верить, и просыпаясь утром, знать, что стоит начинать этот день.

 

У вас такой возраст когда все решается. Вся жизнь может определиться в течении какого-нибудь года.

 

— Для каждого из нас наступает день, когда нужно задуматься, что-то решить важное. Как в сказке. Камень, а на нем — пойдешь налево, пойдешь направо, пойдешь прямо. Наверное, вам приходили в голову такие мысли.
— Откуда вы знаете?
— Почему бы мне не знать, дорогой мой? Знаю. Потому что вы только начинаете идти, а я уже отмахал порядочный кусок. Иногда мне везло больше, иногда меньше, иногда совсем не везло. Так вот, учтите, надеяться вы можете только на себя, никто вам не поможет, ни один человек. Людям, в общем, наплевать друг на друга, как ни печально в этом признаться.

 

— Странно, что мы были не знакомы и вообще могли не встретиться. Не давать же объявление в газету: «Ищу хорошего человека». Хотя, почему бы и не дать?
— А я утром разверну газету и позвоню тебе. Я скажу: «Здравствуйте, это вы меня ждали?».
— А я отвечу: «Где ты пропадал столько времени?».
— А ты где пропадала?
— Какая разница? Главное, что мы нашлись.

 

Когда говорить не о чем, острят. Когда думать не о чем, тоже острят. Так легче.

 

[Tamplier 106]

Ну что, если нет возражений, могу продолжить.

Нашел его в сети. Если, посчитаете, что не в тему, уберу.

В мае-июне 1942 года остатки армии выходили из окружения. Возле Мясного бора, несколько раз смыкалось кольцо. К 28 июня 1942 года армия фактически прекратила существование. После этого дня у Мясного Бора не вышел из окружения ни один человек…

Спасибо ребятам поисковикам из «Долины». Мой прадед пока еще не найден, но надежды не теряем. Спасибо Александру Савельеву, поисковику отряда «Гвардия» экспедиции «Долина» (г.Рыбинск) за его рассказ…
«Ложка
— Папка, а ты скоро придешь? — пятилетняя Верунька вопросительно глядела своими огромными глазищами на отца. Она никак не могла понять, почему вдруг он, всегда такой добрый и веселый, сегодня какой-то хмурый и молчаливый. И играть с ней не хочет.
— Скоро, Верунь, скоро. Как всех врагов победим, так и вернусь.
— А когда ты их победишь, всех врагов? — Замолчала, задумавшись. — Это завтра? Да? — спросила с надеждой. — Папка, ты кроватку для моей Маняши обещал сделать, — проканючила обиженно.
Отец присел перед дочкой, обнял и, поглаживая ее по белобрысой головке, нежно произнес: «Сделаем, дочка, обязательно сделаем». Прижал её к себе большими сильными ручищами и, сглотнув комок в горле, отвернулся к стене.
Внезапно, повинуясь какому-то только ей понятному порыву души, Верунька протянула отцу медную ложку, которой только что кормила свою куклу. Он, помедлив, взял ее, посмотрел в ясные детские глаза и, не спеша, убрал в карман.

Но ни завтра, ни через неделю, ни через год Верунькин папка не вернулся, чтобы сделать для куклы кроватку и поиграть с дочкой. Первое время она постоянно выбегала во двор при малейшем скрипе калитки. Все ждала — а вдруг? Тоскливо провожала взглядом чужих дядь, проходящих мимо их дома. Время шло, тянулись месяцы, а папка все так и не приходил. А она верила всей своей огромной чистой детской душой, что вот-вот, уже скоро-скоро папка победит всех врагов и придет домой. И снова заживут они всей семьей, весело и беззаботно. Мамка перестанет плакать по ночам, а сестры больше не будут обижать ее, самую младшую в семье.

Где-то далеко на западе гремела война, и ее папка побеждал врагов. Верунька уже пошла в школу и в ссорах с одноклассниками всегда грозилась: «Вот придет мой папка с войны, он вам задаст».
Часто, встретив на улице человека в форме, она подбегала к нему и спрашивала: «Дядя, а ты моего папку не видел»? Ходила по поселку и специально высматривала военных, чтобы задать этот вопрос. С трепетом и надеждой ждала ответа и, не дослушав его, разочарованно отворачивалась. А в сорок пятом каждый день дежурила на станции, встречая с поезда редких фронтовиков: «Ну, где же ты, папка мой»?
Сейчас уже и не помнит, откуда вдруг в их жизнь вошли эти страшные три слова „пропал без вести“ Как это? Без вести… Как может ее папка пропасть? Мамка снова плакала и, надрываясь на всех мыслимых и не мыслимых работах, тащила на себе четверых детей. Пропал без вести. Пенсии по потере кормильца не положено. Как приговор.
Вскоре переехали в райцентр. И с работой лучше, и не так голодно. Хотя была и лебеда с крапивой, и чего только не ели, чтоб выжить. Послевоенное детство вспоминалось потом тяжело. Но ведь выжили. Ни одна из сестер с голоду не померла, всех мамка выкормила, вырастила и выучила. А вот сама надорвалась, и, выдав младшую дочку замуж, через год слегла в параличе и медленно-медленно умирала.
Давным-давно уже истрепалась кукла Маняша. Верунька закончила школу, поступила в училище при фабрике и стала жить такой же жизнью, как и миллионы ее сверстниц. Работала, вышла замуж, рожала детей. Но мысль об отце никогда ее не отпускала. Не так отчетливо чувствовалась эта утрата, как в детстве, но отца ей очень не хватало. Как острая заноза сидела она где-то в самом глубоком уголочке ее подсознания. Бывало, мысленно спрашивала у него совета — как ей поступить. И так же мысленно сама себе отвечала за него. Когда вдруг в разговорах заходила речь о ней или семье, она никогда не говорила „мой отец“, всегда только „мой папка“.
Как-то раз шестилетний сын Вовка подошел к ней: «Мам, а вот у нас две бабушки, а дедушек что ли не было»? «Да что ж это я», — спохватилась. Суетливо открыла сервант, достала старенький семейный альбом и протянула сыну одну-единственную сохранившуюся фотокарточку, где веселый папка сидел на крыльце их дома.
-Вот твой дедушка.
Вовка недоверчиво взял в руки снимок.
-Это мой дедушка?
-Да. Твой дедушка Егор.
На следующий день она заказала в фотоателье увеличенный портрет, и с тех пор он уже постоянно висел в их доме на самом почетном месте.
Все послевоенные годы, сколько она помнит, они с сестрами много раз пытались найти своего отца. Писали во все инстанции, которые, хоть как-то, хоть в малой толике могли бы помочь им отыскать хоть какие-то сведения о пропавшем солдате. Но все безуспешно. Ответ отовсюду один — не числится, не значится, пропал без вести. Давно уже можно было отчаяться, но она верила, что когда-то папка найдется. Иногда по телевизору видела репортажи про то, как находили на полях боев пропавших без вести солдат. Видела заплаканные, но счастливые лица родных, переживала вместе с ними и завидовала им. Мечтала — может и мой когда-нибудь…
За разными заботами, работами, дачей и хозяйством как-то незаметно подошла и пенсия. Дети разъехались свое счастье в жизни искать. Старшие сестры одна за другой умерли, так и не дождавшись отца. Рано овдовев, Верунька продала все свое скромное имущество, собрала свои такие же скромные сбережения и вернулась в родной поселок, где прошло ее детство. Купила дом и обзавелась двумя козами. Наверное, что-то ее все-таки сюда тянуло. Она не думала об этом, но если разложить по полочкам то, что сидело в ее мозгу с далеких-далеких времен, то мысль должна была звучать так: «Папка ведь сюда должен вернуться. В родной поселок».
Так и прожила она здесь тихо, скромно и незаметно почти двадцать лет. Она доила своих коз, трудилась в огороде, и часто, молча, разговаривала с портретом на стене. Рассказывала свои маленькие новости, делилась радостями.
— Скоро Ленка-почтальонша придет. Пенсию принесет. А заодно и поселковые новости расскажет. А, вот и легка на помине. Что-то уж очень сегодня растрепанная. Бабе уж под полтинник, а все еще Ленка. Суетливая, взбалмошная, но, в общем-то, хорошая и добрая. Гляди, несется, как на пожар.
Сердце встрепенулось в тягостном предощущении чего-то очень важного. Она даже вышла к калитке, хотя раньше встречала Ленку всегда на пороге дома. Что-то подсказывало, что это ленкино возбуждение каким-то образом связано с ней.
— Теть Вера, — Ленка запыхалась. — Теть Вера, твой папка нашелся, — выпалила она с ходу.
Так и сказала „твой папка“. И Верунька сразу ей поверила. Голова закружилась от счастья, ноги подкосились. Она медленно опустилась на лавочку и тихо-тихо заплакала: «Папка нашелся. Мой папка».
Ленка что-то там еще трещала про поисковиков, про Новгород, про поселковую администрацию, но она уже не слышала почтальоншу, а молча, наслаждалась одной-единственной мыслью: „Мой папка нашелся“. И не было для нее в мире ничего важней этой простой истины. Дождалась!
А через месяц опять Ленка прискакала.
— Теть Вер, тебе посылка из Новгорода.
Чуть сердце не остановилось у Веруньки. Что такое? Почему из Новгорода? От кого?
— Вот здесь написано „Долина“, — Ленка вся извивалась от нетерпения, пока открывали посылку.
— Смотри-ка, вещи старые какие-то, — Ленка сунула нос в коробку.
А Верунька сразу поняла, ЧЬИ это вещи. И не спеша, с трепетом разбирала каждый маленький сверточек. Доставала дырявую эмалированную кружку, пакетик с монетками, бритву, помазок и всю изъеденную коррозией медную ложку. Смутно что-то припоминая из далекого детства, она долго-долго разглядывала эту ложку. Пыталась поймать ускользающую ниточку детских воспоминаний. И вдруг как вспышка в мозгу, и сразу все встало на место. Она с отчетливой ясностью вспомнила лицо отца, Маняшу и эту ложку. Ту самую, которую дала ему перед уходом на войну. Ноги опять отказали, и уже не в силах сдерживать себя, она громко в голос зарыдала. А вслед за ней и Ленка…
На похоронах, с громкими речами, салютом и оркестром Верунька стояла у маленького гроба, прижимая к груди медную ложку и, улыбаясь солнышку, плакала счастливыми слезами: «Вернулся мой папка, вернулся»…

[EAV 107]

В этой Долине смерти ещё много непогребенных солдат. 

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ!!!

[АВАС 543]

Об истории улицы Братьев Горожанкиных. Ведь только старожилы помнят, что ранее она находилась в другом месте Красногорска.

В конце 20-х годов прошлого столетия, когда из Подольска в местечко Баньки переехал оптический завод, началось строительство бревенчатых домов на том месте, где сейчас находится площадь Оптиков и стоит памятник Ленину. Семья Горожанкиных жила в доме №7 на первом этаже. Дом был угловой, одной стороной выходил на Октябрьскую улицу, а другой - на Спортивную.

25 мая 1966 года по ходатайству партийного, профсоюзного и комсомольского комитетов, дирекции Красногорского механического завода и жителей города Красногорска исполком горсовета принял решение об увековечении памяти комсомольцев братьев Горожанкиных. Исполком решил: «Переименовать улицу Спортивную, на которой жили братья до войны, в улицу братьев Михаила и Николая Горожанкиных. Тогда же спортклуб Красногорского механического завода принял решение: «В честь героически погибших братьев Горожанкиных проводить ежегодный легкоатлетический кросс». Традиция жива по нынешнее время.

В середине 80-х годов XX века бревенчатые дома в Красногорске начали сносить, в результате исчезла улица Братьев Горожанкиных. И снова заводчане и старожилы города обратились к руководству с просьбой назвать улицу в новом микрорайоне Красногорска именем Горожанкиных. Так в конце 80-х годов XX века на карте города вновь появилась ул. Братьев Горожанкиных - в микрорайоне Чернево-2.
Теперь о героях, чьим именем названа улица.
У Александра Захаровича и Евдокии Дмитриевны Горожанкиных было трое детей - сыновья Михаил 1917 гр., Николай 1919 г.р. дочка Клава-Глава семьи работал на заводе, а Евдокия Дмитриевна растила детей. Мальчики учились в школе №1, затем поступили в ФЗУ. Вечерами, когда отец возвращался с работы, начиналась другая учеба — в «школе жизни». Что бы ни принимался мастерить Александр Захарович, все у него получалось ладно и надежно. Ребята любили наблюдать за работой отца и радовались, когда он поручал им какое-либо дело. С детства Миша и Коля запомнили родительский наказ — доводить начатое дело до конца.
Закончив ФЗУ, оба брата получили специальность слесарей-механиков. Миша стал работать в одном цехе с отцом.
В тогда еще совсем маленьком рабочем поселке Красногорск оба брата были заводилами среди местной молодежи: зимой организовывали лыжные гонки на берегах плотины, летом - легкоатлетические кроссы, в которых сами же и участвовали. Недаром их прозвали красногорскими «братьями Знаменскими», которые были знаменитыми спортсменами-легкоатлетами.
Рабочий поселок разрастался, шло интенсивное строительство плотины на реке Баньке, стадиона, парка, детского городка. Николай Горожанкин все больше проявлял интерес к технике. Сначала чинил, лудил, паял все, что приносили соседи, затем переключился на ремонт радиотехники. Вместе со своим другом Петром Башлыковым собственными силами провели радио в детский городок. А еще на песчаном "карьере под Митинской горкой они учились прыгать с парашютом, который им заменяла обыкновенная простыня.
Пройдет немного времени, и Николаю придется десантироваться в тыл врага уже с настоящим парашютом. Небо его тянуло с юношеских лет. Вместе с другими красногорскими пацанами он ходил пешком до Тушинского аэродрома, где занимался парашютным спортом.
Для Николая всегда был примером его старший брат Михаил. По характеру спокойный, покладистый, сдержанный в делах и поступках. Поэтому в рабочем заводском коллективе Михаил быстро завоевал авторитет. В 1937 году его, 20-летнего юношу, избрали освобожденным комсоргом цеха, а через год - председателем совета физкультуры завода.
В ряды Рабоче-Крестьянской Красной армии Михаила призвали в 1939 году. Службу проходил на Северном флоте, где его и застала Великая Отечественная война. Михаил служил старшим мотористом Краснознаменной гвардейской подводной лодки «Щ-402» в 3-м дивизионе подводных лодок Северного флота. О боевом пути этой подлодки и его экипаже позднее напишет боевой товарищ Михаила, писатель С.Шахов в книге «Атакует «Щука».
В выписке от 31 октября 1943 года из представления Михаила Горожанкина к высокой правительственной награде, ордену Красного Знамени, командир подводной лодки капитан I ранга Ко-лышкин записал: «В период Отечественной войны Горожанкин М.А. участвовал в четырнадцати боевых походах. При его непосредственном участии потоплено 12 кораблей противника. Награжден орденом Красной Звезды и орденом Отечественной войны II степени. За время боевых походов показал себя отличным специалистом, мужественным и стойким защитником нашей Родины. В последнем 33-суточном боевом походе проявил самоотверженный труд по поддержанию нормальной работы дизелей в условиях штормовой погоды. При столкновении с противником ведет себя хладнокровно и действует четко».
16 декабря 1943 года командующий Северным флотом вице-адмирал Головко подписал заключение Военного совета флота: «Наградить орденом Отечественной войны I степени».
Николая призвали в армию в 1941 году Красногорским райвоенкоматом. Сложным был его боевой путь. Больше года он не давал о себе весточки в родные края: пять месяцев партизанил, а затем снова воевал в действующей армии. После второго тяжелого ранения врачи признали его негодным к службе в десантных войсках. Николая отправили домой.

Приехал он в опустевший Красногорск, прожил неделю под родной крышей, а потом сказал родителям: «Все ребята воюют, а я тут сижу» - и снова вернулся в свою часть.
...25 августа 1944 года в Красногорск в семью Горожанкиных пришла первая похоронка. Родителям сообщалось, что Михаил погиб при выполнении боевого задания вместе со всем экипажем подводной лодки «Щ-402». Мишиной могилой стали холодные воды Балтики.
А на следующий день пришла еще одна похоронка на гвардии лейтенанта Н.Горожанкина. Николай скончался от ран, полученных при освобождении Польши. По сообщению Польского Красного Креста: «Останки Горожанкина Н.А. и других советских воинов первоначально были похоронены в деревне Вялки, район Ломжа, перезахоронены в городе Остерленке в Войцеховицах, могила №165. (От ред. - воинское кладбище в 116 км от Варшавы). По нашей просьбе память Горожанкина НА увековечена, его фамилия внесена в списки советских воинов, захороненных в указанной местности.»
Улица Михаила и Николая Горожанкиных в нашем городе - дань памяти миллионам советских юношей и девушек, отдавших свои молодые жизни во имя Победы.

 

Татьяна Дмитриева. Фото из архива автора.
Красногорские вести

[АВАС 543]

                                                                                     Курилов С.В.   Один в океане

 

Было уже около семи часов вечера. Я взглянул в последний раз туда, где должен был быть остров. Непроницаемый мрак. Все небо покрыто тучами. Молнии сверкали в разных сторонах горизонта почти непрерывно

«Шторм идет!» — возликовал я в душе. В штормовую погоду капитан не станет рисковать людьми и не решиться послать шлюпку на поиски. У меня будет целая ночь!

Я зашел в ресторан к концу ужина — просто показаться. Палуба заметно раскачивалась под ногами. Раскачивались люстры у потолка, колыхались тяжелые занавеси, свободные стулья слегка отъезжали и придвигались снова, как будто к столам присаживались невидимые гости.

Я вдруг ясно представил себе, что поверхность океана покрыта волнами в семь-восемь метров высотой. Я рассчитывал на прыжок с высоты пятнадцать метров — от фальшборта главной палубы до ватерлинии — это было ненамного выше той скалы в Черном море, откуда я нырял ночью вслепую. Но расстояние до воды может быть теперь либо на семь метров больше — и тогда меня может завалить вперед, либо меньше — так что меня ударит спиной.

С точки зрения здравого смысла мои шансы добраться до берега живым выглядели так: если во время прыжка я не разобьюсь от удара о воду, если меня не сожрут акулы, если я не утону, захлебнувшись или от усталости, если меня не разобьет о рифы, если хватит сил и дыхания выбраться на берег и если к этому времени я все еще буду жив — то только тогда я, может быть, смогу поблагодарить судьбу за небывалое чудо спасения.

Это был самый опасный участок пути. Мне предстояло пройти около ста метров от носовой каюты, в которой я жил, до выхода на палубу и затем еще столько же — под открытым небом до кормы. В руках у меня была сумка с ластами, маской и трубкой. Поверх плавательного снаряжения я небрежно бросил полотенце. Я хорошо изучил все переходы и повороты на своем пути на случай погони. Мне было известно немало случаев, когда самые продуманные планы побегов были раскрыты и их участники кончали жизнь в концлагере. Если мое намерение обнаружится, тогда мне бы только выбраться наверх, на палубы, а там я уже прыгну с борта, с мачты, с чего угодно!

Я медленно шел по коридору.

Мне казалось, что я иду по канату над пропастью.

Те, кто прошел такой путь, знают, что он существует внутри другого психологического измерения. В нем человек меняется так, будто он прожил несколько лет. Если ты скован страхом, ты ничего не заметишь, если внутренне свободен, то никогда этого не забудешь. У тебя остается жгучая тоска по этому иному измерению, а тот мир, из которого ты только что шагнул в неизвестность, сразу становится нереальным и похожим на обычный сон. Именно тогда я сделал для себя открытие: внимание — вот тайна жизни! Острое внимание вовне и внутри. Обычно мы живем в каком-то полусонном состоянии и только во время мгновенных вспышек внимания способны по-настоящему видеть и чувствовать. Мне казалось, что все вокруг — стены, трубы, брошенный кем-то пылесос — знало, куда и зачем я иду, и безмолвно желало мне удачи.

Я вышел на палубу.

— Молодой человек! — услышал я голос за спиной.

Измерив глазами ближайшее расстояние до борта, я обернулся. Ко мне подошел незнакомый мужчина.

— Как пройти в радиорубку?

Я коротко объяснил, наблюдая за его движениями. Он выслушал меня и ушел. Я перевел дыхание.

На освещенной части палубы, через которую нужно было пройти, уже начались танцы. Из репродуктора слышалась моя любимая «Голубка» — «Когда из родной Гаванны уплыл я вдаль…»

Я шел среди танцующих пар. Страха я не испытывал, я превратился в мальчишку, убегающего от опеки взрослых вон в тот манящий лес с дикими зверями. Мне наговорили о нем столько ужасов, что я уже просто не мог дальше жить, не побывав там.

Со своей родной землей Россией я простился раньше, во Владивостокской бухте. Сейчас я бежал из Советского Союза.

Я спустился по трапу на корму главной палубы. Там стояла раскладушка, и на ней сидели трое матросов. Подойдя к фальшборту, я постоял несколько мгновений. Нельзя было прыгать прямо у них на глазах. Мне представилось, как они немедленно дадут знать по телефону (он висел у них над головой) на капитанский мостик, последует сигнал «Человек за бортом» и меня тут же начнут искать прожекторами.

Я опять поднялся на шлюпочную палубу и стал обдумывать создавшееся положение. Времени уже совсем не оставалось — через полчаса, согласно моим расчетам, лайнер минует остров.

Прыгать во что бы то ни стало, даже на глазах у всей команды!

Я снова спустился вниз. Два матроса куда-то исчезли, а третий стелил постель на раскладушке, повернувшись ко мне спиной.

Я облокотился одной рукой о фальшборт, перебросил тело за борт и сильно оттолкнулся. Заметить мой прыжок было трудно — так быстро я оказался за бортом.

Полет над водой показался мне бесконечным.

Пока я летел, я пересек некий психологический барьер и оказался по другую его сторону совсем другим человеком.

Траекторию полета я рассчитал хорошо. Оказавшись за бортом, я резким движением развернул тело ногами к корме, а спиной к поверхности воды. Некоторое время я летел в этом горизонтальном положении, пока не почувствовал, что сила инерции стала ослабевать и я падаю почти вертикально, спиной вниз. В этот момент я стал плавно поворачивать тело так, чтобы войти в воду ногами под небольшим углом. Я пролетел эти пятнадцать метров в полной темноте и удачно вошел в воду ногами под острым углом, не выронив сумки с плавательными принадлежностями, чего очень боялся. Меня сильно скрутило струей воды, но в последний момент я успел крепко прижать сумку к животу.

Всплыв на поверхность, я повернул голову и… замер от страха. Возле меня, на расстоянии вытянутой руки — громадный корпус лайнера и его гигантский вращающийся винт! Я почти физически чувствую движение его лопастей — они безжалостно рассекают воду прямо рядом со мной. Какая-то неумолимая сила подтягивает меня ближе и ближе. Я делаю отчаянные усилия, пытаясь отплыть в сторону — и увязаю в плотной массе стоячей воды, намертво сцепленной с винтом. Мне кажется, что лайнер внезапно остановился — а ведь всего лишь несколько мгновений назад он шел со скоростью восемнадцать узлов! Через мое тело проходят устрашающие вибрации адского шума, грохот и гудение корпуса, они медленно и неумолимо пытаются столкнуть меня в черную пропасть. Я чувствую, как вползаю в этот звук… Винт вращается над моей головой, я отчетливо различаю его ритм в этом чудовищном грохоте. Винт кажется мне одушевленным — у него злорадно улыбающееся лицо, меня крепко держат его невидимые руки.

Внезапно что-то швыряет меня в сторону, и я стремительно лечу в разверзшуюся пропасть.

Я попал в сильную струю воды справа от винта, и меня отбросило в сторону.

Затаив дыхание, я старался оставаться под поверхностью воды до тех пор, пока большое световое пятно кормовых прожекторов пройдет мимо. Какое-то время было совсем темно, потом я попал в полосу яркого света. Мне казалось, что меня заметили и поймали в луч прожектора. Но вскоре наступила полная темнота. Я выбросил ненужное уже полотенце, надел маску с трубкой и сделал несколько глубоких вдохов. Вода была довольно теплой, при такой температуре можно плыть очень долго. Я надел ласты и перчатки с перепонками между пальцами. Сумка стала больше не нужна. Мои часы со светящимся циферблатом показывали 20 часов 15 минут по корабельному времени, я выбросил их позже, когда заметил, что они остановились.

Лайнер стремительно удалялся.

Я чувствовал огромное облегчение — ведь только что я ушел живым и невредимым от страшного вращающегося винта. Человек не может одновременно воспринимать несколько опасностей, они неразличимы в момент страха и только потом набрасываются на него по очереди.

И тут на меня обрушилась тишина. Ощущение было внезапным и поразило меня. Это было, как будто я оказался по другую сторону реальности. Я все еще не до конца понимал, что произошло. Темные океанские волны, колючие брызги, светящиеся гребни вокруг казались мне чем-то вроде галлюцинации или сна — достаточно открыть глаза, и все исчезнет, и я снова окажусь на корабле, с друзьями, среди шума, яркого света и веселья. Усилием воли я старался вернуть себя в прежний мир, но ничего не менялось, вокруг меня по-прежнему был штормовой океан. Эта новая действительность никак не поддавалась восприятию. Но время шло, меня захлестывали гребни волн, и нужно было тщательно следить за тем, чтобы не сбить дыхание.

И я, наконец, полностью осознал, что совершенно один в океане. Помощи ждать неоткуда. И у меня почти нет шансов добраться до берега живым.

В этот момент мой разум ехидно заметил: «Зато ты теперь окончательно свободен! Разве не этого ты так страстно желал?!»

 

[Tamplier 106]

Еще один рассказ.

 

Сынок, а тут за квартиру можно заплатить?
— Угу, — ответил охранник, даже не повернув головы к посетителю.
— А где, сынок, подскажи, а то тут я впервой.
— У окошка,- раздраженно ответил охранник.
— Ты бы мне пальцем показал, а то я без очков плохо вижу.
Охранник, не поворачиваясь, просто махнул рукой в сторону кассовых окошек.
— Там.
Дед в растерянности стоял и не мог понять, куда именно ему идти.
Охранник повернул голову к посетителю, смерил взглядом и презрительно кивнул:
— Вот ты чего встал, неужели не видно, вон окошки, там и плати.
— Ты не серчай, сынок, я же думал что у вас тут порядок какой есть, а теперь понятно, что в любом окошке могу заплатить.
Дед медленно пошел к ближайшему окошку.
— С вас 345 гривен и 55 копеек,- сказала кассир.
Дед достал видавший виды кошелек, долго в нем копался и после выложил купюры.
Кассир отдала деду чек.
— И что, сынок, вот так сидишь сиднем целый день, ты бы работу нашел лучше, - дед внимательно смотрел на охранника.
Охранник повернулся к деду:
— Ты что издеваешься, дед, это и есть работа.
— Аааа,- протянул дед и продолжил внимательно смотреть на охранника.
— Отец, вот скажи мне, тебе чего еще надо? – раздраженно спросил охранник.
— Тебе по пунктам или можно все сразу? – спокойно ответил дед.
— Не понял? – охранник повернулся и внимательно посмотрел на деда.
— Ладно, дед, иди, — сказал он через секунду и опять уставился в монитор.
— Ну, тогда слушай, двери заблокируй и жалюзи на окна опусти.
— Непо… охранник повернулся и прямо на уровне глаз увидел ствол пистолета.
— Да ты чего, да я щас!
— Ты, сынок, шибко не ерепенься, я с этой пукалки раньше с 40 метров в пятикопеечную монету попадал. Конечно сейчас годы не те, но да и расстояние между нами поди не сорок метров, уж я всажу тебе прямо между глаз и не промажу,- спокойно ответил дед.
— Сынок, тебе часом по два раза повторять не нужно? Али плохо слышишь? Блокируй двери, жалюзи опусти.
На лбу охранника проступили капельки пота.
— Дед, ты это серьезно?
— Нет, конечно нет, я понарошку тыкаю тебе в лоб пистолетом и прошу заблокировать двери, а так же сообщаю, что грабить я вас пришел.
— Ты, сынок, только не нервничай, лишних движений не делай. Понимаешь, у меня патрон в стволе, с предохранителя снят, а руки у стариков сам знаешь, наполовину своей жизнью живут. Того и гляди, я тебе ненароком могу и поменять давление в черепной коробке,- сказал дед, спокойно глядя в глаза охраннику.
Охранник протянул руку и нажал две кнопки на пульте. В зале банка послышался щелчок закрывающейся входной двери, и на окна начали опускаться стальные жалюзи.
Дед, не отворачиваясь от охранника, сделал три шага назад и громко крикнул:
— Внимание, я не причиню никому вреда, но это ограбление!!!
В холле банка наступила абсолютная тишина.
— Я хочу, чтобы все подняли руки вверх! — медленно произнес посетитель.
В холле находилось человек десять клиентов. Две мамаши с детьми примерно лет пяти. Два парня не более двадцати лет с девушкой их возраста. Пара мужчин. Две женщины бальзаковского возраста и миловидная старушка.
Одна из кассиров опустила руку и нажала тревожную кнопку.
— Жми, жми, дочка, пусть собираются, —спокойно сказал дед.
— А теперь, все выйдите в холл,- сказал посетитель.
— Лёнь, ты чего это удумал, сбрендил окончательно на старости лет что ли? —миловидная старушка явна была знакома с грабителем.
Все посетители и работники вышли в холл.
— А ну, цыц, понимаешь тут,- серьезно сказал дед и потряс рукой с пистолетом.
— Не, ну вы гляньте на него, грабитель, ой умора, – не унималась миловидная старушка.
— Старик, ты чего, в своем уме? — сказал один из парней.
— Отец, ты хоть понимаешь, что ты делаешь? – спросил мужчина в темной рубашке.
Двое мужчин медленно двинулись к деду.
Еще секунда и они вплотную подойдут к грабителю. И тут, несмотря на возраст, дед очень быстро отскочил в сторону, поднял руку вверх и нажал на курок. Прозвучал выстрел. Мужчины остановились. Заплакали дети, прижавшись к матерям.
— А теперь послушайте меня. Я никому и ничего плохого не сделаю, скоро все закончится, сядьте на стулья и просто посидите.

Люди расселись на стулья в холле.
— Ну вот, детей из-за вас напугал, тьху ты. А ну, мальцы, не плакать, — дед весело подмигнул детям. Дети перестали плакать и внимательно смотрели на деда.
— Дедуля, как же вы нас грабить собрались, если две минуты назад оплатили коммуналку по платежке, вас же узнают за две минуты? – тихо спросила молодая кассир банка.
— А я, дочка, ничего и скрывать-то не собираюсь, да и негоже долги за собой оставлять.
— Дядь, вас же милиционеры убьют, они всегда бандитов убивают, – спросил один из малышей, внимательно осматривая деда.
— Меня убить нельзя, потому что меня уже давненько убили, — тихо ответил посетитель.
— Как это убить нельзя, вы как Кощей Бессмертный? – спросил мальчуган.
Заложники заулыбались.
— А то! Я даже может быть и похлеще твоего Кощея, — весело ответил дед.
- Ну, что там ?
— Тревожное срабатывание.
— Так, кто у нас в том районе? –диспетчер вневедомственной охраны изучал список экипажей.
— Ага, нашел.
— 145 Приём.
— Слушаю 145.
— Срабатывание на улице Богдана Хмельницкого.
— Понял, выезжаем.
Экипаж включив сирену помчался на вызов.
— База, ответьте 145.
— База слушает.
— Двери заблокированы, на окнах жалюзи, следов взлома нет.
— И это все?
— Да, база, это все.
— Оставайтесь на месте. Взять под охрану выходы и входы.
— Странно, слышь, Петрович, экипаж выехал по тревожке, двери в банк закрыты, жалюзи опущенные и следов взлома нет.
— Угу, смотри номер телефона и звони в это отделение, чо ты спрашиваешь, инструкций не знаешь что ли?
- Говорят, в ногах правды нет, а ведь и правда,- дед присел на стул.
— Лёнь, вот ты что, хочешь остаток жизни провести в тюрьме? — спросила старушка.
— Я, Люда, после того, что сделаю, готов и помереть с улыбкой, — спокойно ответил дед.
— Тьху ты…
Раздался звонок телефона на столе в кассе.
Кассир вопросительно посмотрела на деда.
— Да, да, иди, дочка, ответь и скажи все как есть, мол, захватил человек с оружием требует переговорщика, тут с десяток человек и двое мальцов, —дед подмигнул малышам.
Кассир подошла к телефону и все рассказала.
— Дед, ведь ты скрыться не сможешь, сейчас спецы приедут, все окружат, посадят снайперов на крышу, мышь не проскочит, зачем это тебе? — спросил мужчина в темной рубашке.
— А я, сынок, скрываться- то и не собираюсь, я выйду отсюда с гордо поднятой головой.
— Чудишь ты дед, ладно, дело твое.
— Сынок, ключи разблокировочные отдай мне.
Охранник положил на стол связку ключей.
Раздался телефонный звонок.
— Эка они быстро работают, — дед посмотрел на часы.
— Мне взять трубку? — спросила кассир.
— Нет, доча, теперь это только меня касается.
Посетитель снял телефонную трубку:
— Добрый день.
— И тебе не хворать, — ответил посетитель.
— Звание?
— Что звание?
— Какое у тебя звание, в каком чине ты, что тут непонятного?
— Майор, — послышалось на том конце провода.
— Так и порешим, — ответил дед.
— Как я могу к вам обращаться? —спросил майор.
— Строго по уставу и по званию. Полковник я, так что, так и обращайся, товарищ полковник, — спокойно ответил дед.
Майор Серебряков провел с сотню переговоров с террористами, с уголовниками, но почему-то именно сейчас он понял, что эти переговоры не будут обычной рутиной.
— И так, я бы хотел ….
— Э нет, майор, так дело не пойдет, ты видимо меня не слушаешь, я же четко сказал по уставу и по званию.
— Ну, я не совсем понял что именно, —растерянно произнес майор.
— Вот ты, чудак-человек, тогда я помогу тебе. Товарищ полковник, разрешите обратиться, и дальше суть вопроса.
Повисла неловкая пауза.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться?
— Разрешаю.
— Я бы хотел узнать ваши требования, а также хотел узнать, сколько у вас заложников?
— Майор, заложников у меня пруд пруди и мал мала. Так что, ты ошибок не делай. Скажу тебе сразу, там, где ты учился, я преподавал. Так что давай сразу расставим все точки над «и». Ни тебе, ни мне не нужен конфликт. Тебе надо, чтобы все выжили, и чтобы ты арестовал преступника. Если ты сделаешь все, как я попрошу, тебя ждет блестящая операция по освобождению заложников и арест террориста, — дед поднял вверх указательный палец и хитро улыбнулся.
— Я правильно понимаю? – спросил дед.
— В принципе, да, — ответил майор.
— Вот, ты уже делаешь все не так, как я прошу.
Майор молчал.
— Так точно, товарищ полковник. Ведь так по уставу надо отвечать?
— Так точно, товарищ полковник, —ответил майор
— Теперь о главном, майор, сразу скажу, давай без глупостей. Двери закрыты, жалюзи опущены, на всех окнах и дверях я растяжки поставил. У меня тут с десяток людей. Так что не стоит переть необдуманно. Теперь требования, — дед задумался, — ну, как сам догадался, денег просить я не буду, глупо просить деньги, если захватил банк, — дед засмеялся.
— Майор, перед входом в банк стоит мусорник, пошли кого-нибудь туда, там конверт найдете. В конверте все мои требования, — сказал дед и положил трубку
— Это что за херня? — майор держал в руках разорванный конверт, — бля, это что,шутка?
Майор набрал телефон банка.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться?
— Разрешаю.
— Мы нашли ваш конверт с требованиями, это шутка?
— Майор, не в моем положении шутить, ведь правильно? Никаких шуток там нет. Все, что там написано — все на полном серьезе. И главное, все сделай в точности как я написал. Лично проследи, чтобы все было выполнено до мелочей. Главное, чтобы ремень кожаный, чтоб с запашком, а не эти ваши пластмассовые. И да, майор, времени тебе немного даю, дети у меня тут малые, сам понимаешь.
— Я Лёньку поди уже лет тридцать знаю,-миловидная старушка шептала кассиру, — да и с женой его мы дружили. Она лет пять назад умерла, он один остался. Он всю войну прошел, до самого Берлина. А после так военным и остался, разведчик он. В КГБ до самой пенсии служил. Ему жена, его Вера, всегда на 9 мая праздник устраивала. Он только ради этого дня и жил, можно сказать. В тот день она договорилась в местном кафе, чтобы стол им накрыли с шашлыком. Лёнька страсть как его любил. Вот и пошли они туда. Посидели, все вспомнили, она же у него медсестрой тоже всю войну прошла. А когда вернулись... ограбили их квартиру. У них и грабить-то нечего было, что со стариков возьмешь. Но ограбили, взяли святое, все Лёнькины награды и увели ироды. А ведь раньше даже уголовники не трогали фронтовиков, а эти все подчистую вынесли. А у Лёньки знаешь сколько наград-то было, он всегда шутил, мне говорит, еще одну медаль или орден если вручить, я встать не смогу. Он в милицию, а там рукой махнули, мол, дед, иди отсюда, тебя еще с твоими орденами не хватало. Так это дело и замяли. А Лёнька после того случая постарел лет на десять. Очень тяжело он это пережил, сердце даже прихватывало сильно. Вот так вот…
Зазвонил телефон.
— Разрешите обратиться, товарищ полковник?
— Разрешаю, говори, майор.
— Все сделал как вы и просили. В прозрачном пакете на крыльце банка лежит.
— Майор, я не знаю почему, но я тебе верю и доверяю, дай мне слово офицера. Ты сам понимаешь, бежать мне некуда, да и бегать-то я уже не могу. Просто дай мне слово, что дашь мне пройти эти сто метров и меня никто не тронет, просто дай мне слово.
— Даю слово, ровно сто метров тебя никто не тронет, только выйди без оружия.
— И я слово даю, выйду без оружия.
— Удачи тебе, отец,- майор повесил трубку.
В новостях передали, что отделение банка захвачено, есть заложники. Ведутся переговоры и скоро заложников освободят. Наши съемочные группы работают непосредственно с места событий.
— Мил человек, там, на крыльце лежит пакет, занеси его сюда, мне выходить сам понимаешь, — сказал дед, глядя на мужчину в темной рубашке.
Дед бережно положил пакет на стол. Склонил голову. Очень аккуратно разорвал пакет.
На столе лежала парадная форма полковника. Вся грудь была в орденах и медалях.
— Ну, здравствуйте, мои родные,-прошептал дед, — и слезы, одна за другой покатились по щекам.
— Как же долго я вас искал,- он бережно гладил награды.
Через пять минут в холл вышел пожилой мужчина в форме полковника, в белоснежной рубашке. Вся грудь, от воротника, и до самого низа, была в орденах и медалях. Он остановился посередине холла.
— Ничего себе, дядя, сколько у тебя значков, — удивленно сказал малыш.
Дед смотрел на него и улыбался. Он улыбался улыбкой самого счастливого человека.
— Извините, если что не так, я ведь не со зла, а за необходимостью.
— Лёнь, удачи тебе,- сказал миловидная старушка.
— Да, удачи вам, — повторили все присутствующие.
— Деда, смотри, чтобы тебя не убили, —сказал второй малыш.
Мужчина как-то осунулся, внимательно посмотрел на малыша и тихо сказал:
— Меня нельзя убить, потому что меня уже убили.
Убили, когда забрали мою веру, когда забрали мою историю, когда переписали ее на свой лад.
Когда забрали у меня тот день, ради которого я год жил, что бы дожить до моего дня. Ветеран, он же одним днем живет, одной мыслью — днем Победы.
Так вот, когда у меня этот день забрали, вот тогда меня и убили.
Меня убили, когда по Крещатику прошло факельное шествие фашиствующей молодежи.
Меня убили, когда меня предали и ограбили, меня убили, когда не захотели искать мои награды. А что есть у ветерана? Его награды, ведь каждая награда — это история, которую надо хранить в сердце и оберегать. Но теперь они со мной, и я с ними не расстанусь, до последнего они будут со мной. Спасибо вам, что поняли меня.
Дед развернулся и направился к входной двери.
Не доходя пару метров до двери, старик как-то странно пошатнулся и схватился рукой за грудь. Мужчина в темной рубашке буквально в секунду оказался возле деда и успел его подхватить под локоть.
— Чо- та сердце шалит, волнуюсь сильно.
— Давай, отец, это очень важно, для тебя важно и для нас всех это очень важно.
Мужчина держал деда под локоть:
— Давай, отец, соберись. Это наверное самые важные сто метров в твоей жизни.
Дед внимательно посмотрел на мужчину. Глубоко вздохнул и направился к двери.
— Стой, отец, я с тобой пойду,- тихо сказал мужчина в темной рубашке.
Дед обернулся.
— Нет, это не твои сто метров.
— Мои, отец, еще как мои, я афганец.
Дверь, ведущая в банк открылась, и на пороге показались старик в парадной форме полковника, которого под руку вел мужчина в темной рубашке. И, как только они ступили на тротуар, из динамиков заиграла песня «День победы» в исполнении Льва Лещенко.
Полковник смотрел гордо вперед, по его щекам катились слезы и капали на боевые награды, губы тихо считали 1, 2, 3, 4, 5… никогда еще в жизни у полковника не было таких важных и дорогих его сердцу метров. Они шли, два воина, два человека, которые знают цену победе, знают цену наградам, два поколения 42, 43, 44, 45… Дед все тяжелее и тяжелее опирался на руку афганца.
— Дед, держись, ты воин, ты должен!
Дед шептал 67, 68, 69, 70...
Шаги становились все медленнее и медленнее.
Мужчина уже обхватил старика за туловище рукой.
Дед улыбался и шептал….96, 97, 98… он с трудом сделал последний шаг, улыбнулся и тихо сказал:
— Сто метров… я смог.
На асфальте лежал старик в форме полковника, его глаза неподвижно смотрели в весеннее небо, а рядом на коленях плакал афганец.

[АВАС 543]

                                 Евгений Шварц            Сказка о потерянном времени.

 

«Хорошо бы отдохнуть», – подумал Петя и вдруг увидел, что в стороне, за елками, белеет какой-то домик. Вошел Петя в домик – хозяев нет. Стоит посреди комнаты стол. Над ним висит керосиновая лампа. Вокруг стола – четыре табуретки. Ходики тикают на стене. А в углу горою навалено сено.

Лег Петя в сено, зарылся в него поглубже, согрелся, поплакал тихонько, утер слезы бородой и уснул.

Просыпается Петя – в комнате светло, керосиновая лампа горит под стеклом. А вокруг стола сидят ребята – два мальчика и две девочки. Большие окованные медью счеты лежат перед ними. Ребята считают и бормочут.

– Два года, да еще пять, да еще семь, да еще три… Это вам, Сергей Владимирович, а это ваши, Ольга Капитоновна, а это вам, Марфа Васильевна, а это ваши, Пантелей Захарович.

Что это за ребята? Почему они такие хмурые? Почему кряхтят они, и охают, и вздыхают, как настоящие старики? Почему называют друг друга по имени-отчеству? Зачем собрались они ночью здесь, в одинокой лесной избушке?

Замер Петя Зубов, не дышит, ловит каждое слово. И страшно ему стало от того, что услышал он.

Не мальчики и девочки, а злые волшебники и злые волшебницы сидели за столом! Вот ведь как, оказывается, устроено на свете: человек, который понапрасну теряет время, сам не замечает, как стареет. И злые волшебники разведали об этом и давай ловить ребят, теряющих время понапрасну. И вот поймали волшебники Петю Зубова, и еще одного мальчика, и еще двух девочек и превратили их в стариков. Состарились бедные дети, и сами того не заметили – ведь человек, напрасно теряющий время, не замечает, как стареет. А время, потерянное ребятами, – забрали волшебники себе. И стали волшебники малыми ребятами, а ребята – старыми стариками.

Как быть?

Что делать?

Да неужели же не вернуть ребятам потерянной молодости?

Подсчитали волшебники время, хотели уже спрятать счеты в стол, но Сергей Владимирович, главный из них, – не позволил. Взял он счеты и подошел к ходикам. Покрутил стрелки, подергал гири, послушал, как тикает маятник, и опять защелкал на счетах. Считал, считал он, шептал, шептал, пока не показали ходики полночь. Тогда смешал Сергей Владимирович костяшки и еще раз проверил, сколько получилось у него.

Потом подозвал он волшебников к себе и заговорил негромко:

– Господа волшебники! Знайте – ребята, которых мы превратили сегодня в стариков, еще могут помолодеть.

– Как?— воскликнули волшебники.

– Сейчас скажу, – ответил Сергей Владимирович.

Он вышел на цыпочках из домика, обошел его кругом, вернулся, запер дверь на задвижку и поворошил сено палкой.

Петя Зубов замер, как мышка.

Но керосиновая лампа светила тускло, и злой волшебник не увидел Пети. Подозвал он остальных волшебников к себе поближе и заговорил негромко:

– К сожалению, так устроено на свете: от любого несчастья может спастись человек. Если ребята, которых мы превратили в стариков, разыщут завтра друг друга, придут ровно в двенадцать часов ночи сюда к нам и повернут стрелку ходиков на семьдесят семь кругов обратно, то дети снова станут детьми, а мы погибнем.

Помолчали волшебники. Потом Ольга Капитоновна сказала:

– Откуда им все это узнать?

А Пантелей Захарович проворчал:

– Не придут они сюда к двенадцати часам ночи. Хоть на минуту, да опоздают.

А Марфа Васильевна пробормотала:

– Да куда им! Да где им! Эти лентяи до семидесяти семи и сосчитать не сумеют, сразу собьются.

– Так-то оно так, – ответил Сергей Владимирович. – А все-таки пока что держите ухо востро. Если доберутся ребята до ходиков, тронут стрелки – нам тогда и с места не сдвинуться. Ну, а пока нечего время терять, – идем на работу.

И волшебники, спрятав счеты в стол, побежали, как дети, но при этом кряхтели, охали и вздыхали, как настоящие старики.

Дождался Петя Зубов, пока затихли в лесу шаги. Выбрался из домика. И, не теряя напрасно времени, прячась за деревьями и кустами, побежал, помчался в город искать стариков школьников.

[АВАС 543]

 

О'ГЕНРИ

ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ

 

В двадцати милях к западу от Таксона "Вечерний экспресс" остановился у водокачки набрать воды. Кроме воды, паровоз этого знаменитого экспресса захватил и еще кое-что, не столь для него ролезное.

В то время как кочегар отцеплял шланг, Боб Тидбол, "Акула" Додсон и индеец-метис из племени криков, по прозвищу Джон Большая Собака, влезли на паровоз и показали машинисту три круглых отверстия своих карманных артиллерийских орудий. Это произвело на машиниста такое сильное впечатление, что он мгновенно вскинул обе руки вверх, как это делают при восклицании: "Да что вы! Быть не может!" По короткой команде Акулы Додсона, который был начальником атакующего отряда, машинист сошел на рельсы и отцепил паровоз и тендер. После этого Джон Большая Собака, забравшись на кучу угля, шутки ради направил на машиниста и кочегара два револьвера и предложил им отвести паровоз на пятьдесят ярдов от состава и ожидать дальнейших распоряжений.

Акула Додсон и Боб Тидбол не стали пропускать сквозь грохот такую бедную золотом породу, как пасссажиры, а направились прямиком к богатым россыпям почтового вагона. Проводника они застали врасплох - он был в полной уверенности, что "Вечерний экспресс" не набирает ничего вреднее и опаснее чистой воды. Пока Боб Тидбол выбивал это пагубное заблуждение из его головы ручкой шестизарядного кольта, Акула Додсон, не теряя времени, закладывал динамитный патрон под сейф почтового вагона.

Сейф взорвался, дав тридцать тысяч долларов чистой прибыли золотом и кредитками. Пассажиры то там, то здесь высовывались из окон поглядеть, где это гремит гром. Старший кондуктор дернул за веревку от звонка, но она, безжизненно повиснув, не оказала никакого сопротивления. Акула Додсон и Боб Тидбол, побросав добычу в крепкий брезентовый мешок, спрыгнули наземь и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежали к паровозу.

Машинист, угрюмо, но благоразумно повинуясь их команде, погнал паровоз прочь от неподвижного состава. Но еще до этого проводник почтового вагона, очнувшись от гипноза, выскочил на насыпь с винчестером в руках и принял активное участие в игре. Джон Большая Собака, сидевший на тендере с углем, сделал неверный ход, подставив себя под выстрел, и проводник прихлопнул его козырным тузом. Рыцарь большой дороги скатился наземь с пулей между лопаток, и таким образом доля добычи каждого из его партнеров увеличилась на одну шестую.

В двух милях от водокачки машинисту было приказано остановиться. Бандиты вызывающе помахали ему на прощанье ручкой и, скатившись вниз по крутому откосу, исчезли в густых зарослях, окаймлявших путь. Через пять минут, с треском проломившись сквозь кусты чаппараля, они очутились на поляне, где к нижним ветвям деревьев были привязаны три лошади. Одна из них дожидалась Джона Большой Собака, которому уже не суждено было ездить на ней ни днем, ни ночью. Сняв с этой лошади седло и уздечку, бандиты отпустили ее на волю. На остальных двух они сели сами, взвалив мешок на луку седла, и поскакали быстро, но озираясь по сторонам, сначала через лес, затем по дикому, пустынному ущелью. Здесь лошадь Боба Тидбола поскользнулась на мшистом валуне и сломала переднюю ногу. Бандиты тут же пристрелили ее и уселись держать совет. Проделав такой длинный и извилистый путь, они пока были в безопасности - время еще терпело. Много миль и часов отделяло из от самой быстрой погони. Лошадь Акулы Додсона, волоча уздечку по земле и поводя боками, благодарно щипала траву на берегу ручья. Боб Тидбол развязал мешок и, смеясь, как ребенок, выгреб из него аккуратно заклеенные пачки новеньких кредиток и единственный мешочек с золотом.

- Послушай-ка, старый разбойник, - весело обратился он к Додсону, - а ведь ты оказался прав, дело-то выгорело. Ну и голова у тебя, прямо министр финансов. Кому угодно в Аризоне можешь дать сто очков вперед.

- Как же нам быть с лошадью, Боб? Засиживаться здесь нельзя. Они еще до рассвета пустятся за нами в погоню.

- Ну, твой Боливар выдержит пока что и двоих, - ответил жизнерадостный Боб. - Заберем первую же лошадь, какая нам подвернется. Черт возьми, хорош улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить тому, что на бумажках напечатано, - по пятнадцати тысяч на брата.

- Я думал будет больше, - сказал Акула Додсон, слегка подталкивая пачки с деньгами носком сапога. И он окинул задумчивым взглядом мокрые бока своего заморенного коня.

- Старик Боливар почти выдохся, - сказал он с расстановкой. - Жалко, что твоя гнедая сломала ногу.

- Еще бы не жалко, - простодушно ответил Боб, - да ведь с этим ничего не поделаешь. Боливар у тебя двужильный - он нас довезет, куда надо, а там мы сменим лошадей. А ведь, прах побери, смешно, что ты с Востока, чужак здесь, а мы на Западе, у себя дома, и все-таки в подметки тебе не годимся. Из какого ты штата?

- Из штата Нью-Йорк, - ответил Акула Додсон, садясь на валун и пожевывая веточку. - Я родился на ферме в округе Олстер. Семнадцати лет я убежал из дому. И на Запад-то я попал случайно. Шел я по дороге с узелком в руках, хотел попасть в Нью-Йорк. Думал, попаду туда и начну деньги загребать. Мне всегда казалось, что я для этого и родился. Дошел я до перекрестка и не знаю, куда мне идти. С полчаса я раздумывал, как мне быть, потом повернул налево. К вечеру я нагнал циркачей-ковбоев и с ними двинулся на Запад. Я часто думаю, что было бы со мной, если бы я выбрал другую дорогу.

- По-моему, было бы то жк самое, - философски ответил Боб Тидбол. Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу.

Акула Додсон встал и прислонился к дереву.

- Очень мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу, Боб, - повторил он с чувством.

- И мне тоже, - согласился Боб, - хорошая была лошадка. Ну, да Боливар нас вывезет. Пожалуй, нам пора и двигаться, Акула. Сейчас я все это уложу обратно, и в путь; рыба ищет где глубже, а человек где лучше.

Боб Тидбол уложил добычу в мешок и крепко завязал его веревкой. Подняв глаза, он увидел дуло сорокапятикалиберного кольта, из которого целился в него бестрепетной рукой Акула Додсон.

- Брось ты эти шуточки, - ухмыляясь, сказал Боб. - Пора двигаться.

- Сиди, как сидишь! - сказал Акула. - Ты отсюда не двинешься Боб. Мне очень неприятно это говорить, но место есть только для одного. Боливар выдохся, и двоих ему не снести.

- Мы с тобой были товарищами целых три года, Акула Додсон, - спокойно ответил Боб. - Не один раз мы вместе с тобой рисковали жизнью. Я всегда был с тобою честен, думал, что ты человек. Слышал я о тебе кое-что неладное, будто бы ты убил двоих ни за что ни про что, да не поверил. Если ты пошутил, Акула, убери кольт и бежим скорее. А если хочешь стрелять стреляй, черная душа, стреляй, тарантул!

Лицо Акулы Додсона выразило глубокую печаль.

- Ты не поверишь, Боб, - вздохнул он, - как мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу.

И его лицо мгновенно изменилось - теперь оно выражало холодную жестокость и неумолимую алчность. Душа этого человека проглянула на минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного дома.

В самом деле, Бобу не суждено было двинуться с места. Раздался выстрел вероломного друга, и негодующим эхом ответили ему каменные стены ущелья. А невольный сообщник злодея - Боливар - быстро унес прочь последнего из шайки, ограбившей "Вечерний экспресс", - коню не пришлось нести двойной груз.

Но когда Акула Додсон скакал по лесу, деревья перед ним словно застлало туманом, револьвер в правой руке стал изогнутой ручкой дубового кресла, обивка седла была какая-то странная, и, открыв глаза, он увидел, что ноги его упираются не в стремена, а в письменный стол мореного дуба.

Так вот я и говорю, что Додсон, глава маклерской конторы Додсон и Деккер, Уолл-стрит, открыл глаза. Рядом с креслом стоял доверенный клерк Пибоди, не решаясь заговорить. Под окном глухо грохотали колеса, усыпительно жужжал электрический вентилятор.

- Кхм! Пибоди, - моргая, сказал Додсон. - Я, кажется, уснул. Видел любопытнейший сон. В чем дело, Пибоди?

- Мистер Уильямс от "Треси и Уильямс" ждет вас, сэр. Он пришел рассчитаться за Икс, Игрек, Зет. Он попался с ними, сэр, если припомните.

- Да, помню. А какая на них расценка сегодня?

- Один восемьдесят пять, сэр,

- Ну вот и рассчитайтесь с ним по этой цене.

- Простите, сэр, - сказал Пибоди, волнуясь, - я говорил с Уильямсом. Он ваш старый друг, мистер Додсон, а ведь вы скупили все Икс, Игрек, Зет. Мне кажется, вы могли бы, то есть... Может быть, вы не помните, что он продал их вам по девяносто восемь. Если он будет рассчитываться по теперешней цене, он должен будет лишиться всего капитала и продать свой дом.

Лицо Додсона мгновенно изменилось - теперь оно выражало холодную жестокость и неумолимую алчность. Душа этого человека проглянула на минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного дома.

- Пусть платит один восемдесят пять, - сказал Додсон. - Боливару не снести двоих.

 

 

 

 

Изменено 17 октября, 2018 пользователем АВАС

[АВАС 543]

Песня про злого и доброго волшебника.

 

Шёл волшебник злой на поезд,
Шёл себе, не торопясь,
Шёл, совсем не беспокоясь,
Что кругом и пыль и грязь.
На дела дурные ловок -
Шесть обидел малышей,
Шесть поставил мышеловок,
Чтоб поймалось шесть мышей,
Не один порвал учебник,
Те, что "Волшебгиз" издал,
И, конечно, злой волшебник
На вокзал не опоздал.
И, конечно, злой волшебник
На вокзал не опоздал.

Добрый тем же шёл маршрутом,
Шёл, на поезд торопясь,
Задержался на минуту,
Чтоб убрать и пыль и грязь.
Он не мог смириться с фактом,
Что погибнут шесть мышей,
Задержался, чтобы как-то
Успокоить малышей,
И учебники жалея,
Те, что "Волшебгиз" издал,
Он собрал их все и склеил,
Но на поезд опоздал.
Он собрал их все и склеил,
Но на поезд опоздал.